Страница 17 из 71
— Вот идол беспроволочный! — отзывается о нем команда. — Все перевернет на свой лад.
С Полиной у меня начались нелады.
— Ты очень часто ходишь ко мне. Надо мною соседи смеются. Стыдно встречаться с ними.
Но я чувствую, что за этими словами скрывается какая-то другая причина, и путаюсь в догадках.
— Как же не ходить, Полина, если мне тошно жить без тебя?
— Мне до этого дела нет…
— Ах, вот как!..
Мы поссорились.
Я несколько дней не выходил из базы. Надо же хоть немного проучить ее. Пусть сама вызовет меня.
Напрасны мои ожидания. Тоскливо проходит время. Я начинаю бродить по улицам города в надежде встретиться с Полиной. Но ее все нет.
Мое уныние замечает Зобов и как бы про себя говорит:
— Женщине, как и морю, не верь никогда, если только не хочешь остаться в дураках.
Я рассказал Зобову все.
— А ты что — купил Полину?
— Не купил, но…
— Зачем же пристаешь к ней, как банный лист? Предоставь ей распорядиться собою…
Меня взорвало его холодное спокойствие.
— А ну тебя к черту. Ты со своими книгами засох, как вяленый лещ.
С горечью в душе иду к Полине. Хочется, чтобы она встретила меня по-прежнему, — с той зовущей улыбкой, от которой становится жарко в груди.
Комната пуста. На комоде бесстрастно отбивает время будильник. Со стены остро смотрит на меня усатое лицо. Это тот, чьи кости гниют в сырой земле. Я отворачиваюсь. Через запыленные стекла окна часто заглядываю на улицу, — нет ее, не идет. Медленно опускается вечер над городом. Скучно. Стою у окна и потихоньку насвистываю. Что же мне делать еще? И сам не заметил, как своим носом, думая совершенно о другом, нарисовал на пыльном стекле: «Аллилуйя». А когда прочитал, то сам испугался: что за чепуха творится у меня в мозгу? Откуда, из каких тайников души всплыло это слово? И почему я его написал именно носом?
Шагаю по комнате, безрадостный и потухший.
Полина явилась около полуночи.
— Это кто здесь? — пугливо спрашивает она.
— Кто же другой, кроме меня?
— Ах, как я испугалась!
Торопливо зажигает лампу, а у самой дрожат руки.
Рассказывает, что у двоюродной сестры была, и жалуется на головную боль. Вид у нее помятый, усталый, под глазами синие круги. От моего присутствия уже не загорается, как раньше. Смотрит таким скучным взглядом, от которого, кажется, скиснет парное молоко.
На этот раз я унес от нее в душе не бенгальские огни, а мерзкую плесень подозрения.
А через два дня выяснилось все. Я встретил около ее дома Мухобоева. Он, видимо, ждал Полину. Он прохаживался с таким видом, точно в небо хотел плюнуть.
У меня невольно сжались кулаки, но я прошел мимо Мухобоева, как будто и не заметил его.
Ворвался в знакомую комнату и говорю с запальчивостью:
— Полина! Довольно морочить мне голову! Ты ветрогонкой хочешь заделаться, да?
Вид у меня, должно быть, решительный. Полина смотрит на меня испуганными глазами.
— Я не понимаю, о чем ты говоришь?
— Неправда! Ты знаешь, что на улице тебя ждет Мухобоев!
Полина всплеснула руками.
— Ах, господи, вот он про что! Мало ли меня ждут, мало ли за мною ухаживают? А я до сих пор знала только одного своего Сеню…
И вдруг заплакала, залилась слезами.
Моя злоба растаяла, как туман перед солнцем. Мне стало стыдно и жаль Полину.
Да, на этот раз мы помирились. Мы хорошо провели время. Вечер звенел для нас любовью. А когда при звездах и луне возвращался на базу, в душу опять ворвалось сомнение.
«Росомаха» должна бы уже вернуться, но все еще нет. Это вызывает среди матросов тревогу. Но никому не хочется верить, что случилось несчастье.
— Вернется, — говорят на базе.
— Конечно, вернется. Куда же ей деться?
— На дне моря хватит места для всех наших лодок, — подает голос Зобов.
К нему поворачиваются злые глаза.
— Ты что говоришь?
— Ничего. Только трусы вы большие. Боитесь правды, как плотва щуки.
На него обрушивается команда:
— Не квакай лягушкой!
— Заткнись!
— Двинуть его святым кулаком по окаянной шее, чтобы душой заговелся! Сразу замолчит…
Но Зобова этим не испугаешь: мускулы у него железные, а кулаки — два молота.
Встречаю на верхней палубе своего командира.
— Что-то долго, ваше высокоблагородие, не возвращается она…
Он знает, про что я говорю, и с напускным спокойствием отвечает:
— В шхерах где-нибудь путается. За время войны уже не один раз так случалось. Наверно, скоро опять станет рядом с нами.
Начальство распорядилось послать на розыски «Росомахи» две другие подводные лодки и миноносцы.
Дни стоят погожие, ясные, но для меня они наливаются свинцовой тяжестью. Гроза приближается. Я смутно сознаю это внутренним чутьем. Но какая? Живу с напружиненной грудью и жду неизбежного.
Разлад с Полиной углубляется. Я уже не сомневаюсь, что она любит другого — Мухобоева. И каждый раз, когда я возвращаюсь от нее на свое судно, решаю про себя:
«Не пора ли бросить всю эту канитель? Ясно, что связался чад с дымом, и получился один угар…»
И все-таки тянусь к Полине, как шмель к пахучему цветку. Без нее — пустота в душе, разрушенной войною.
О нашем состязании узнали команды с «Мурены» и «Триглы». Разболтал Мухобоев. Ему захотелось, чтобы и другие знали о его победе.
Некоторые из наших матросов подзуживают меня:
— Неужели уступишь этой твари?
Я отвечаю на это:
— Да уступить я никому и ни в чем не уступлю. Понимаете? И в любой момент могу в морду дать, кто будет лезть ко мне с таким разговорами.
Нашему отдыху пришел конец: «Мурена» подлечила свои раны и теперь спешно готовится в новый поход. В гавани, около гранитной стенки, где пришвартована лодка, громыхают ломовые подводы. Жадно лязгает цепью подъемный кран, а его длинная, как у жирафа, шея то и дело поворачивается. Натуживаются крепкие мускулы матросов, трещат под тяжестью спины. «Мурена» беспрерывно глотает грузы: снаряды, соляровое масло, смазочное масло, мины, ящики с консервами. Перед походом она старается как можно туже набить свой железный желудок.
Безоблачное небо обжигает зноем. Море плавится и кажется горячим. На матросах рабочее платье мокро от пота.
Неожиданно хлестнула команда:
— Смирно!
А вслед за этим слышим старчески трескучий голос:
— Здорово, морские орлы!
Около сорока глоток дружно и привычно выбрасывают в воздух готовый ответ:
— Здравья желаем, ваше гитество!
Это явился к нам сам адмирал, начальник подводной дивизии.
Он тучен — весом пудов на восемь. Сырое лицо с седыми бакенбардами расползлось в стороны. А над этим ворохом мяса и сала возвышается громаднейшая лысина, словно каменный мол над морем. Заочно матросы называют его: «Гололобый».
Офицеры и матросы поражены небывалым явлением: адмирал привел на подводную лодку свою дочь. Все смотрят на нее угрюмо, враждебно — быть теперь беде. Но что можно поделать? Гололобому все позволено — на золотых погонах его грозно чернеются орлы.
Дочь, как только спустилась внутрь «Мурены», пришла в восторг.
— Прелесть! Светло, как в театре! Папочка, да тут столько приборов разных, что можно запутаться! Я бы ни за что не разобралась.
— Поэтому-то, Люсик, ты и не командир, — смеется Гололобый.
— Папочка, а это что за машина?
Отец поясняет ей о дизель-моторах.
— Нет, все здесь удивительно! Нечто фантастическое!
У Люси звонкий голос, а с молодого лица радостно излучаются две спелых вишни, как два солнца. На тонкой фигуре — белое прозрачное платье. Она кажется мне чайкой: спустилась на минуту в лодку, но сейчас же упорхнет в синий морской воздух. И уже не верится, что от такой радостной женщины может случиться несчастье. Я смотрю на нее и думаю: неужели Гололобый, напоминающий собою гиппопотама, ее отец?
— Папочка! А где же перископ? Я хочу посмотреть в него.