Четверо в дороге

«Пошло дело, пошло!..»

Вечерами Лаптев много читал. Любил читать. Как-то он просматривал скромно изданную в Тюмени более сорока лет назад книжонку, взгляд быстро скользил по желтоватым порванным страницам и вдруг замер: «Саночкин Степан Иванович». Он сначала даже не понял, почему среди множества фамилий, перечисленных в книжке, именно эта заставила его насторожиться.

«На подступах к Тюмени разгорелись кровопролитные бои. Особую смелость и отвагу в борьбе с беляками проявил красногвардеец-пулеметчик Саночкин Степан Иванович, бывший крестьянин-бедняк из деревни Травное... Погибли смертью храбрых... Похоронены в братской могиле...»

Да!.. Лаптев вспомнил, теперь он хорошо вспомнил: в краеведческом музее, куда он изредка захаживал, когда жил в городе, хранятся старые газеты со статьями о пулеметчике Саночкине. И есть!.. А есть ли?.. Есть, есть... фотография, на которой рядом с другими красногвардейцами стоит и он, Саночкин. Она выставлена в музейной витрине.

Надо узнать отчество шофера Митьки. Нет, Митька никак не может быть его сыном — слишком молод. Молод?.. Если человеку все трын-трава, он не шибко стареет. Сколько же шоферу лет?

На другой день Лаптев узнал: Митька по отчеству Петрович. Отец погиб в Отечественную, тогда же умерла и мать. Мальчишка воспитывался в детдоме. Родни у него нет.

И все-таки Лаптев решил показать Саночкину книжку.

— Читайте! Тут вот... Не о вашем ли родственнике написано?

Митька повертел в руке книжку.

— Дед, выходит.

— Как выходит? Он в Травном жил? И вы знали, что он был красногвардейцем?

— Говорили,, что служил в армии и погиб. А уж где погиб, я не знаю.

— А отца вашего как звать?

— Отца? Петр Степанович.

— В Травном, кроме ваших родственников, кто-нибудь еще носил фамилию Саночкин?

— Не, только мы. Я вообще никого не встречал с такой фамилией.

— Отец погиб на фронте?

— Там... На памятнике его фамилия.

Да, Лаптев читал фамилии рабочих совхоза, погибших в Отечественную войну, высеченные на гранитном постаменте, стоящем возле конторы, но почему-то не запомнил Саночкина.

«Неладно получилось», — подумал он огорченно и спросил у Митьки:

— Наверное, отец награжден был?

— Есть штук пять или шесть орденов и медалей.

— А можете сказать какие?

Молчит, хоть бы бровью повел.

— Значит, не знаете. Не интересовались.

«Ну и внук, ну и сынок! Какое равнодушие, будто разговор идет о ком-то постороннем».

Лаптев вышел из-за стола, встал возле Митьки, большой, угрожающий.

— Да как же это так? Люди знают твоего деда и почитают его, а ты, выходит, никогда не интересовался им. Ты даже не можешь сказать, какими орденами награжден твой отец. Какой же ты сын и внук после этого, черт тебя дери?!

— А что вы на меня кричите? — грубо спросил Саночкин, но в голосе его Иван Ефимович уловил — вот чудно! — какую-то теплоту и близость.

Лаптева удивлял этот человек: из такой семьи, а занимается торговлишкой, пьянствует, колобродит и слывет в поселке за шута горохового!

Перед Октябрьским праздником он увидел Саночкина в Доме культуры у стенда «Борцы за Советскую власть». Митька рассматривал фотографию, на которой был и его дед. Ее прислали в совхоз по просьбе Лаптева из Музея. Красногвардеец чем-то напоминал внука: такой же широколицый, такие же веселые глаза и улыбка, будто собирался кому-то сказать: «Давай уж, не заливай!» Митька был серьезен, даже хмур. Повернулся к директору: «Да!..»

Лаптев, конечно, и думать не думал, что несколько бесед исправят Саночкина и он станет по собственному Митькиному выражению «парнем на все сто», но ведь когда-то надо начинать это исправление.

8

Давным-давно прошла суетная страда, отшумели бесконечные, тягучие осенние дожди, отсвистели ветры ранней зимы, гнавшие редкие иглистые снежинки по иззябнувшим, голым полям, и однажды ночью на землю незаметно пал ослепительно белый снег.

Стало тихо, покойно; по-зимнему тяжело запели застывшие ворота, подозрительно громко заскрипел под ногами снег; дым из новоселовских труб ровными столбами тянулся к небу и на фоне свежего снега казался пугающе черным; по всему угадывалось, что легла долгая зима с шумными, ослепляюще снежными сибирскими вьюгами и крепкими морозами.

Зимние дни не принесли облегчения. Как и летом, у Лаптева было много дел. Интересно все же складывается жизнь... Ехал сюда зоотехником, бредил научными опытами, мечтал о диссертации. Видимо, мечта так и останется мечтой, а опыты... Что ж, опытов было много, только не по животноводству, как он предполагал, а по управлению производством. Уж так получилось. Да и можно ли назвать это опытами? Здесь он все старание подчинял одному: наладить руководство совхозом, определить, какова роль руководителей хозяйства, каково их место в коллективе. Ему кажется, что он подходил к этому почти подсознательно; просто хотел работать хорошо, нащупывая торную дорогу; не мог же он уподобиться тонущему, который хватается за соломинку, отталкивая бревно.

Надо найти каждому человеку нужное, подходящее место; ведь определился же Вьюшков... Найти место... Человек не сразу его находит сам: кто-то переоценивает свои силы, кто-то недооценивает; у людей разные желания и устремления, и не всегда эти желания и устремления согласуются с возможностями, не сразу, бывает, и возможности разглядишь в человеке...

Мысли, назойливые мысли о работе по-прежнему одолевали его, тревожа, изредка даже пугая и все чаще радуя; как ни старался он отвлечься от них хотя бы поздними вечерами, не удавалось. План совхоз выполняет, но!.. Нужен ритм, упорядоченность. Надо сдавать мясо равномерно, каждый месяц, а сдают когда как: то густо, то пусто. И с кормами не решили... Маловато их. Комбикорм придется просить у начальства.

Уже не текут, подобно осеннему грязному потоку, общие, напыщенные слова, и на собраниях пустомели не упражняют языки, не сжигают попусту время, трибунщики остались без трибун. Что может быть для них страшнее!

Лаптев знал: уйди он сейчас, ничто в совхозе не изменится, управленческий механизм настроен, каждый делает то, что он должен делать. Поставь Мухтарова директором — будет работать куда с добром. Чуть-чуть подучить Дубровскую и Весну — и тоже — готовые директора.

Позвонил секретарь обкома Рыжков.

— Сколько вы в этом году продали мяса государству?

— Тридцать восемь тысяч центнеров. Даже чуть побольше — тридцать восемь тысяч восемьсот.

— План у вас тридцать тысяч. А в прошлом году сколько продали?..

— Двадцать четыре тысячи.

— Да, помню, было значительное недовыполнение. Я подскажу редактору областной газеты, чтобы они написали о вашем совхозе. Мне сообщили, что вы даже и сейчас содержите свиней в домиках-дачках.

Очень большой вопрос «затронул» Рыжков, не по телефону говорить об этом, по телефону можно только подтвердить, и Лаптев подтвердил.

Еще на первом экономическом совещании решили они продать государству тридцать пять тысяч центнеров свинины. Поспорили тогда, кое-кто сомневался:

— Где размещать будем? Свинарники и без того заполнены.

— Знаю, — сказал тогда Лаптев. — По-настоящему механизированных свинарников у нас почти нет. А ждать нельзя. Стране нужно мясо, и я думаю, мы можем дать тысячи центнеров мяса сверх плана. А раз можем, значит, должны. Получим прибыль, прибыль немалую, и тогда начнем строить настоящие животноводческие помещения.

— А куда все же свиней девать?!

— Используем подручные средства.

Армейское выражение «подручные средства» пришло ему в голову в последний момент. Что он имел в виду?

На фермах совхоза было много дощатых домиков-дачек, расположенных в поле, у леса; в каждом — свинья с поросятами. Они размещались здесь летом, когда ремонтировали проветривали и сушили свинарники.

— Построим еще тысячи две таких домиков-дачек. А если будут холода, утеплим, соломой укроем, оставим только проходы. Тепло будет, вот увидите. Конечно, надо следить...