Золото тофаларов

— То есть?

— Время от времени то наши, то милиция берут людей с приисковым золотишком. Или с изделиями из него. По разным каналам берут. Примерно в трети случаев удается цепочку проследить. В основном из Магаданской области тянется.

— Серега-то как раз в Магадане долго крутился.

— Да? Я не знал. Но Гришин в другие две трети попадает.

— А что там?

— А там — полный мрак! Все случаи аналогичны. Дела перехватывает Прокуратура Союза, подозреваемых либо выпускают, либо… В общем, дальше следует прекращение дела за отсутствием.

— Сеть сбыта организованная?

— Вот-вот! И очень хорошо кем-то прикрытая.

— Немудрено. Когда в стране пожар, грех ручонки у огня не погреть.

— Контора начала работать. Говорят, дело на контроле у Самого… На похороны пойдешь?

— Нет. Не люблю я этого обряда.

— И то. Тетка в больнице, а родственников понаехала уйма. Честно сказать, Серж, у меня сомнения были сильные по нашей поездке.

— Из-за Гришина?

— Из-за Гришина в том числе. И когда мы с Генкой, с майором то есть, про это дело разговорились, я про Бирюсу и упомянул.

— Эх, Степаныч, Степаныч!

— Да погоди. Вскользь упомянул, про треп про приисковое золото. Ну, про легенду, что ты рассказал. И знаешь какой результат?

— Догадываюсь! Эх, Степаныч!

— Ни хрена не догадываешься! — Степаныч посмотрел на меня торжественно, хлопнул по плечу. — Прав ты оказался!

— Как это?

— Генка — чекист потомственный. У него папаша в двойке всю жизнь отработал, недавно только демобилизовался, всех и вся знал, и сынка, конечно, представил, кому надо. Генка меня в кадры потащил, там дед один работает, полковник в отставке, дружок его бати. Этот старец в пятидесятых годах в Иркутском управлении работал. Он все подтвердил, даже год назвал — пятьдесят четвертый. Был лагерь в Саянах, было и восстание. Оперативно подавили, но прииск восстанавливать не стали — слишком сильно все было разрушено.

— А золото?

Степаныч пожал плечами.

— Да взяли, наверное. Он же сказал — оперативно…

— А сейчас там что?

— Нет там ничего. Я же говорю — прииск не восстанавливали.

— И что тебя смущает?

— А теперь — ничего. Я прошлый отпуск в Бердянске провел, у тещиной сестры. Духота, скукота и геморрой нажил от жары. Поедем тряхнем стариной в прохладных Саянах!

— Давно бы так, Феликс ты железный! А то уж в вагон садиться пора, а ты все менжуешься.

— Я же при контроле! Мишке лишь бы лося какого грохнуть, Игорьку все равно где водку в отпуске жрать, а здесь десять раз подумаешь, прежде чем слово лишнее брякнуть.

— Осторожный ты стал.

— А ты — наоборот. Я до сих пор не пойму — то ли ты просто размяться едешь, то ли действительно в золото это дурацкое веришь?

— Речку Тюнг помнишь?

Степаныч помрачнел, зябко передернул плечами.

— Чего это ты вдруг об этом?

Я помолчал минуту. Сказать про Графа или не говорить? Про Графа начнешь, надо и про все остальное. Вмиг радужное настроение Степаныча слетит. И поедет он в отпуск в Бердянск геморрой усугублять. Нет, нельзя так здоровьем друга рисковать.

— Так вот, сейчас так же, как на Тюнге.

— Опять игра твоя?

— А иначе скучновато становится. Не находишь?

Степаныч рассмеялся:

— Десять лет назад попроще было ставки делать. Но ты прав: кто хоть раз попробовал, обязательно повторить захочет.

Да, повторить… Пережить еще раз момент предопределения. Заглянуть за барьер. Испытать это странное раздвоение, посмотреть на самого себя глазами судьбы.

…Начало октября. Разноцветные листья тальника, покрывающего берега узкой глубокой речки Тюнг, почти полностью сбиты на землю снежными зарядами. Снег то тихо валит крупными мокрыми хлопьями, то летит почти параллельно земле, гонимый резкими порывами ветра, становится сухим и жестким, обдирает кожу лица, словно песок.

Степаныч, я и Димка Рязанов возвращаемся в лагерь вдоль берега реки по старому профилю. Через несколько дней наступит конец сезона, прилетит вертолет, выдернет нас из тайги. Еще через пару недель мы увидим Москву. А там будет чем заняться — такие деньги не кончаются слишком быстро.

Шли мы по заснеженному профилю в хорошем настроении, шуточками перебрасывались. И вдруг кусты затрещали слева.

Медведь стоял на задних лапах, стоял вытянувшись, крутил огромной башкой — нюхал воздух. Длинные, с человеческий палец, тускло поблескивающие когти, нелепые круглые ушки, красноватые глаза и черные подрагивающие губы, приоткрывающие мощные желтые клыки — все это находилось в десяти метрах от нас. Укрыться было негде — ни одного приличного дерева вокруг, один тальник.

Секунд двадцать продолжалось наше оцепенение. Димка первым рванул с плеча карабин, передернул затвор.

— Вверх! В воздух! — успел крикнуть я, но было уже поздно.

Грохнул выстрел. С характерным чавкающим звуком легкая пуля карабина «Барс» ударила в несчастную зверюгу. Медведь жутко заревел, забился, царапая когтями брюхо, потом развернулся и с треском исчез в кустах. По колебаниям верхушек тальника было видно, что он уходит в распадок между двух невысоких сопок, покрытых редким лиственничным лесом.

— Одурел, гад! — Степаныч схватил Димку за воротник, сильно встряхнул, ударил тыльной стороной ладони по губам.

— Да вы чего, мужики? Я ж его достал! — Рязанов сплюнул кровь на снег, посмотрел на меня недоуменно.

— Достал, достал. Молодец! Только вот незадача — ушел он. Стемнеет через час. Лагерь рядом. А ночью он придет. И уже сам нас достанет! Я же крикнул тебе — вверх стрелять!

— Да, может, сдохнет он до темноты. — Димка растерянно вертел в руках карабин.

— Ты кишки ему пробил. А пулька твоя — это шило. Двадцать второй калибр не для такой туши. Навязался на нашу голову, козел! — Степаныч опять замахнулся.

Я удержал его руку. Постояли, покурили молча.

— Добивать надо! — наконец произнес я фразу, которую не хотелось произносить.

Все посмотрели на темнеющую стену густого кустарника. У Рязанова глаза стали круглыми.

— В кусты за ним идти? — Нервным движением он отбросил сигарету в снег.

Я подошел к месту, где пуля настигла зверя. Здесь снег был разворочен, перемешан с опавшими листьями и обломанными тонкими ветками. Отсюда следы могучих лап уходили в заросли, редкие ярко-алые капли были хорошо заметны на свежем снегу.

Загнав в стволы дробовика пулевые патроны, я вломился в кусты. Через несколько шагов обернулся. За мной никто не пошел. Я взвел курки старой тулки и двинулся по следу.

Метров сто — сто пятьдесят я шел среди кустов, где дистанция обзора не превышала нескольких шагов. Крови на снегу становилось все больше, скорее всего пуля порвала крупный сосуд. Наконец кустарник стал редеть, передо мной открылась большая круглая поляна. След пересекал ее и исчезал за завалом, который загораживал вход в узкий распадок. Раздвинув стволом ружья крайние кусты, я собрался было выйти на открытое пространство, но что-то удержало меня, заставило остановиться.

Странное ощущение испытал я в этот миг. Вероятно, такое чувство редко посещает человека, еще реже им осознается, ибо в таких ситуациях приходит, когда времени на его осмысление, как правило, нет. Ни на страх, ни на азарт, ни на что другое это не похоже. В такой момент как бы видишь все происходящее со стороны, и не только то, что совершается сейчас, а и то, что должно вот-вот произойти. Этот миг своеобразного просветления наполняет душу особой музыкой, ангел-хранитель берет ее в свои ладони, и тот, кто пережил подобный миг, не забывает о нем уже никогда и даже неосознанно будет искать и пытаться создавать события, в которых снова сможет испытать это странное переживание.

Так опьяняет наркотик риска, так создается истинный смысл и ценность любого приключения. И, глотнув его хоть раз, невозможно забыть этот вкус, и жизнь станет слишком пресной до следующего глотка.

Я не вышел на поляну, а обошел ее по краю и поднялся на борт сопки. Опыта такой охоты я не имел совершенно, именно пойманная за хвост судьба вела. Сверху моему взгляду открылась впечатляющая картина.