Страница 48 из 74
Точно такой же надуманный характер имеют и споры о сталинской теории «построения социализма в одной стране». Сталин, желая показать, что у него тоже в основном идейные разногласия с Троцким, в начале 1925 года обвинил Троцкого в том, что он не придает значения, «не верит» в возможность построить социализм в одной стране, то есть в России, где коммунистическая революция уже произошла. Может ли быть социализм построен в одной стране? Спор, в конце концов, шел о том, свергнут ли его враги силой оружия? На восьмом году революции уже можно было разглядеть, что пока его никто свергать не собирается.
Были, конечно, и проблемы государственной важности. Самая важная, которая встала в 1925—1926 годах: продолжать ли нэп, мирное соревнование между элементами «капиталистическими» (то есть свободного рынка, хозяйственной свободы и инициативы) и коммунистическими, или вернуться к политике 1918— 1919 годов и вводить коммунизм силой? От того, по какому пути пойдет власть, зависела жизнь десятков миллионов людей. Прежде всего это был вопрос о деревне. Дать возможность медленно эволюционировать крестьянскому хозяйству, не разрушая его, или разгромить крестьянство, ведь по марксистской догме — это мелкие собственники, мелкобуржуазный элемент? Ленин опасался, что власть не обладает достаточными силами, и предпочитал решение постепенное с добровольным и медленным вовлечением крестьянства в колхозы («кооперативы»). По оценке Сталина, гигантский полицейский аппарат (с опорой на армию) достиг такой силы, что создание искомой всероссийской каторги было возможно. Но что лучше? Строго говоря, это был выбор: идти по дороге здравого смысла (и тогда эта дорога не коммунистическая), или пойти по дороге коммунистической мясорубки. Ярые фанатики, как Троцкий, или беспринципные личности, как Сталин, из разных соображений сошлись на одном: продолжать силой внедрение коммунизма. По существу, здесь пути Сталина и Троцкого сошлись.
В жаркий полдень 20 августа 1940 года в окруженном лиственными деревьями и кактусами старом доме, расположенном в тихом пригороде Мехико — Койокане, Лев Давидович Бронштейн, более известный как Лев Троцкий, пал жертвой организованного политического убийства. Щедрый и заботливый муж троцкистки Сильвии Агелофф, человек, который демонстрировал полное безразличие к политике и имевший, по его словам, богатую мать в Бельгии, а также заморского босса, платившего ему приличные комиссионные, — оказался не более чем агентом ОГПУ Рамоном Меркадером. Под предлогом работы над статьей убийца добился встреча с Троцким. Когда они остались наедине, он ударил Троцкого сзади острым стальным ледорубом с укороченной рукояткой. На следующий день Троцкий скончался. Лев Троцкий не принадлежал к разряду людей, способных мирно умереть в кровати от старости. Он покинул этот мир с неизменной безмятежностью человека, который выполнил свой долг и совершил историческую миссию.
Шагал: избранник муз
В созерцании противостоящего открывается художнику образ. Он принижает его до произведения. Произведение — не в мире богов, но в этом огромном мире людей.
Мартин Бубер
В одном из залов Третьяковской галереи внимание зрителей неизменно привлекает странная картина. На ней пара влюбленных летит над садами и домами небольшого городка. Картина называется «Над городом». Ее создатель — Марк Шагал — один из самых странных самобытных художников XX века. А изображены на картине он сам и его жена Белла. Он придерживает ее, словно оберегает от неверного поворота или движения. Она грустно смотрит вдаль и машет рукой — или прощаясь с кем-то, или кого-то приветствуя. Шагал часто изображал людей, парящих в небе, он и умер в лифте, который стремительно мчался ввысь. Было ему тогда 98 лет. На склоне своей жизни художник как-то сказал: «Ребенком я чувствовал, что во всех нас есть некая тревожная сила. Вот почему мои персонажи оказались в небе раньше космонавтов».
Художническая судьба Шагала сложилась своеобразно. Он фактически нигде не учился, хотя и занимался в витебской школе художника Ю. Пэна, в Петербурге в школе Е. Званцевой, где преподавали знаменитые мастера Бакст и Добужинский, в Париже в частных «академиях» «Гранд Шомьер» и «Ла Палетт». Молодой Шагал, как уверяет он сам, всюду чувствовал себя чужим. Ему претили светскость и манерность, «А я — сын рабочего, — писал он в воспоминаниях, — и меня часто подмывает наследить на сияющем паркете». И хотя позднее Шагал выставлял свои произведения вместе с Бакстом в «Мире искусства» и был вхож в дома самых утонченных интеллектуалов мира, он «следил», где мог — грубыми, как казалось многим, красками и мазками, вывернутыми линиями, перекрученными головами своих персонажей, бесстыдно раскинутыми ногами женщин. Но с миром культуры Шагал общался не в светских гостиных, а на высшем уровне. Перебравшись в 1910 году из Петербурга в Париж, обосновавшись в знаменитом «Улье» — здании бывшего выставочного павильона, где нашли себе приют мастерские парижан Леже, Модильяни, Сутина, позже ставших знаменитыми, он вошел в круг лучших поэтов и художников Франции (Робер Делоне, Блэз Сандрар, Макс Жакоб, Гийом Аполлинер). В художественной столице мира молодой витебский еврей оказался среди избранных, хотя это обстоятельство никак не изменило направления, в котором он двигался с первых шагов своей художественной деятельности. Все творчество Шагала — это «бунт против правил».
Он прожил почти сто лет, но только треть из них провел в России. Большая часть творческой жизни была отдана Франции, и во многих энциклопедиях мира после имени Шагала стоит название страны, которой он принадлежит, — Франция. По этому поводу сам художник говорил: «Меня хоть в мире и считают интернационалистом и французы берут в свои отделы, но я считаю себя русским художником, и это мне приятно» (из письма Марка Шагала Павлу Эттингеру). Когда смотришь на картины художника, сначала приходит мысль, что все свои годы он летал где-то в небесах, а если и ходил по земле, то по такой, которая живет по каким-то своим особым, неизвестным нам законам. На самом-то деле Шагал всегда пребывал в одной стране — в родном Витебске, рисовавшемся его памяти и сознанию не губернским городом старой России, а захолустным, хотя и фантастическим еврейским местечком — со своими привычками и традициями, со своими тонами, цветами и запахами. В Париже ему чудился Витебск, а когда в старости он приезжал в Иерусалим, чтобы создать там витражи для синагоги, перед его глазами вновь возникали покосившиеся строения и домашние звери из детских снов.
Слова Шагала, что он русский художник, были сказаны им неспроста. Его творчество могло возникнуть только в России. Мир его картин наполнен контрастами и противоречиями, содержит в себе абсурд в таком чистом виде, какой мог сложиться лишь на русской земле. В число свидетельств русского абсурдизма, как известно, входил еврейский вопрос. Лишенные элементарных гражданских прав, евреи в старой России жили обособленно, замкнуто, соблюдая свои обычаи, тщательно исполняя религиозные обряды, жившие в их сознании, сохраняя память о своей великой истории. Память народа и собственные впечатления легли в основу творчества Шагала. Они соединились с необыкновенной фантазией, присущей художнику, и с той прямотой взгляда на мир, которая позволила Шагалу открыть правду в самых простых и обыденных явлениях, хотя и переселенных его волею с земли на небеса. Сила его искусства была так велика, что она позволила в полный голос говорить о вкладе в мировую культуру российского еврейства, которое к рубежу столетий стало активной творческой силой.