Страница 41 из 63
Но ведь она решила жить с начала! И жить хорошо. Без тревог. Без сожалений. Жить. И любить Тимофея. В любви к нему, в безграничной приязни заключалось спасение. Кристина это знала. А мать тут же одобрила, как только Кристина рассказала ей о нем.
— Дай-то Бог, дай-то Бог! — прослезилась мать. — Я тебе, доченька, только всего самого лучшего желала. Слова поперек не скажу, если хороший человек.
— Он очень хороший, мама, — радостно обняла ее Кристина. Они проговорили почти весь день так откровенно, как только могли. Возможно, мать была даже откровеннее. Многое рассказала, о многом проплакала. И успокоилась. Ушла из глаз настороженность, потаенная, казалось, неизбывная, невысказанная печаль. И Кристина совсем не пожалела, что приехала. Даже несмотря на то, что сама не могла излить душу до конца. Может быть, когда-нибудь…
Мать же очень быстро вписалась в деревенскую жизнь. Словно и не жила больше двадцати лет в городе. Устроилась работать на почту, прикупила пару свинок, разузнала, кто с кем переженился, переругался, одним словом, кто чем на деревне дышал. Жизнь ее текла просто и тихо. Как и мечталось.
— Доча, ты картошечку будешь? — позвала мать из кухни. — Я подогрела.
— Нет, мам. Чаю выпью и буду собираться на электричку.
— Как, уже? — подхватилась испуганно.
— Завтра на работу. Я же тебе говорила.
— Так чего ж ни свет ни заря ехать?
Кристина в самом деле торопилась в Минск. После того, как Анжелику Федоровну увезли на «скорой», она почувствовала острое желание увидеться с матерью. Всегда так бывает — чужое несчастье заставляет вспомнить о самых близких. Но все это время она не могла не беспокоиться о человеке, приютившем ее в самый трудный момент.
— Ну, как знаешь… — вздохнула мать в ответ на Кристинино молчание и тут же выскочила из дому. Вернулась с десятком белоснежных яиц.
— Своих-то курочек пока нет, у соседки одолжила. Деревенские, они повкуснее городских-то! Бери без разговоров!
До железнодорожного полустанка брели по раскисшей дороге километра два.
— Ты, дочка, зла на меня не держи, — сказала мать, когда электричка подкатила к остановке. — Жила, как могла. Может, и неправа была в чем-то…
— Все в порядке, мам. Все в порядке, — обняла ее Кристина.
— А половину квартиры у отца отсуди. Тебе тоже где-то жить надо. Слышишь?
Вот о чем она не думала, так это о квартире. Как-то не до того было. Да и встречаться с отцом не хотелось.
Электричка, натужно гудя своими электрическими мускулами, увозила Кристину назад в город. К Тимофею. Только это обстоятельство сейчас радовало ее сердце. Только это.
Кажется, она действительно нашла в жизни что-то важное. То, перед чем отступала циничная правда жизни, стремившаяся отчертить все границы, раскрыть все потаенные мотивы.
Спустя несколько минут Кристина задремала, прислонившись головой к оконному стеклу. Ей привиделся зыбкий сон. Будто окно открывалось на цветущий луг. Она в чистом клетчатом переднике ставит на подоконник блюдо с горячими пирожками, потом выглядывает в окно. За ним только солнце, трава и деревья. И еще запах земляники. Насыщенный, густой, кисловато-сладкий аромат дикой земляники. В сравнении с ней даже самая крупная и сладкая садовая кажется непривлекательной и завистливой родственницей, которой вечно чего-то недостает в жизни. Кристина почти почувствовала этот дикий запах. Ведь и пирожки у нее с земляникой. И руки пахли ею.
Пирожки с земляникой, открытое окно с видом на луг и где-то невидимый Тимофей, любящий земляничное варенье…
В такой чуткой дремоте она провела всю дорогу до Минска.
Только открыв дверь квартиры, Кристина все поняла.
Большое зеркало в прихожей было закрыто темной тканью.
Такой незначительный и такой окончательный символ чьего-то безвозвратного ухода.
Кристина, даже не раздевшись, опустилась на маленький диванчик. Тихая, бесконечно соленая слеза обожгла ее щеку.
Вот и все.
Куда-то ушел человек, дышавший, смеявшийся, любивший, говоривший, думавший. Мир этого не заметил. Как будто человек просто покинул оживленную многолюдную комнату.
И именно эта простота потрясала.
Да, потрясала.
Туман…
Густой, словно патока, туман окружал Тимофея. Бороться с ним он не мог. Туман всякий раз оказывался сильнее.
«Ни проблеска! Ни искры малой!» — вспомнились чьи-то слова. Кажется, их говорил Димка. Но Тимофей не помнил, в связи с чем.
Да, вначале действительно не было ни одного проблеска. Вероятно, он удосужился заработать сотрясение мозга. Гадкая, оказывается, эта штука — сотрясение мозга. Врагу не пожелаешь. Хуже самого свинского опьянения. Гораздо хуже. Сознание словно заключено в почти непроницаемый кокон, который вращается вокруг своей оси с ритмичным ускорением. От этого к горлу подступает тошнота, а перед глазами вспыхивают фейерверки.
«Я возьму его под эту руку, а ты бери под другую…» — услышал Тимофей сквозь толстые стенки «кокона».
«Ты че?! Мы же его не поднимем! Смотри, какой верзила! И вообще, нафиг он тебе сдался? Давай «скорую» вызовем…»
Кажется, говорили о нем. Сквозь кровавую пелену Тимофей угадал две фигуры, склонившиеся над ним. Он не понимал, что им надо, но прогнать не мог. Проклятый туман не давал сосредоточиться и привести в действие мышцы.
Потом он почувствовал, как его подняли. И подняли очень уж неловко.
«Блин, да он пьяный, наверное».
«Тебя бы долбанули так по голове, ты бы тоже так валялся. Держишь? Потопали…»
Вертикальное положение несколько рассеяло туман в голове Тимофея. Он понял, чего хотели от него незнакомцы. Надо было включить в дело ноги. Это получилось у Тимофея, хотя и с большим трудом.
«Хоть бы одна сволочь остановилась подвезти».
«Жди! Наоборот объедут. Автостопом ездить — хуже нет. Иногда за целый день ни одна «тачка» не тормознет».
«А ты ездил так?»
«Не раз. С дальнобойщиками классно. Они часто подбирают. Они мужики. Не то что эти «чайники».
«Тяжелый, блин…»
«Крепче держи!»
Шли, как показалось Тимофею, целую вечность. Но благодаря ходьбе заработали его мышцы. А вот с головой все не так просто. Голова кружилась, как будто он был на карусели, которую забыли выключить. А потом сознание снова ему изменило.
Он слышал плеск воды и чувствовал теплые прикосновения ко лбу и губам. Слышал чей-то шепот…
«А кто он такой? Ты его знаешь, Вить?» — спрашивал детский голосок.
«Катька, отстань! Не до тебя сейчас! Ник, притащи еще дров…»
«Откуда?»
«Из сарая».
«Витя, тут еще тряпки какие-нибудь есть? Или я могу принести. На нашей даче, правда, только чехлы для мебели».
«В шкафу посмотри».
«Вера, а как этого дядю зовут?»
«Понятия не имею. Ты лучше из шкафа тряпок каких-нибудь принеси…»
«Ладно».
«Мне кажется, Витя, ему в больницу надо».
«Когда кажется, крестись. Они же его не добили. Мы его в больницу, а завтра к нему заявятся в палату, и все. Доделают дело».
«Кто заявится?»
«Откуда я знаю? Может, он кому-то «бабки» должен или еще что-то в этом роде».
«Его надо раздеть».
«Это зачем?»
«Надо осмотреть. У него могут быть переломы. Тогда шины придется накладывать, потому что гипса у нас нет».
«Катька, одевайся и погуляй во дворе!»
«Я уже гуляла».
«Погуляй еще, пожалуйста».
«Я куртку застегивать не умею».
«Аптечка… Я принесу».
«Рана…»
«Йод…»
«Больно, наверное…» «Тихо…»
«Вот тут немножко…»
«Переломов, кажется, нет. Но я ведь не медсестра…»
«Здоровый… Такого поездом не перешибешь…»
«Я развела в стакане две таблетки аспирина. Как ему дать?»
«Наклоняй…»
«Вода нагрелась?»
«Все-таки я принесу чехлы».
«Тебе помочь, Вер?»
«Я сама…»
«Вить, я есть уже хочу. На бедного ребенка никто внимания не обращает».
«Уже обратили. Сейчас будем есть. Тащи картошку…»