Сердце странника

Трубка отозвалась длинным гудком. В полном недоумении Дашка некоторое время смотрела на телефон, а потом в сердцах бросила его на сиденье.

Какой-то сплошной бред! Невозможно, чтобы это было на самом деле! Джордж! С каких это пор у Димки завелись знакомые водители «роллс-ройсов» в Лондоне?

Она в отчаянии уставилась в окно, за которым проплывали типичные английские пейзажи. Во всяком случае, ей хотелось думать, что пейзажи типичные. В противовес нетипичной ситуации. Весьма нетипичной.

Витек любил смотреть на огонь. Просто смотреть на призрачные, но от этого не менее живые язычки пламени, дававшие и свет, и тепло, и ощущение уюта даже в самые слякотные, холодные дни, когда из носа течет непрерывным потоком и одежда промокла. Но стоило протянуть руки к огню — и тоскливое бессилие отступало.

Витек специально оставил дверцу печи открытой. Дрова в ней потрескивали и плевались крохотными огоньками. Огонь нежно лизал их, мягко обволакивал ярким своим жаром и потом жадно поглощал, отдавая тепло кирпичному телу печи, уже успевшей нагреть одну из двух комнаток дома, в котором поселились Витек с Катькой.

Витек еще в городе купил телефонную карточку и честно позвонил хозяевам дачи. Правда, трубку никто не поднял. Наверное, старички отправились погулять или за покупками.

В домике почти ничего не изменилось с тех пор, как Витек был здесь в последний раз. Старенький диван, два больших кресла, холодильник «ЗИЛ», похожий на неправильной формы яйцо динозавра, совсем древний буфет с витыми колонками, дверцами с замочками и толстыми стеклами, за которыми прятались старые газеты и журналы, платяной шкаф, темные масляные пейзажи в простых рамках, изгнанные из квартиры именно из-за своей мрачной невнятности, и круглый стол с потрескавшейся столешницей, которую Витек скрыл под немного рваной, но чистой скатертью, найденной в шкафу.

За столом сидела Катька. Она нашла в буфете оберточную бумагу и несколько карандашей и теперь с завидным упорством изображала из себя юную художницу, специализирующуюся на абстракционизме.

Хотя они привезли с собой довольно много продуктов, ели всего раз в день. Да и приготовить, кроме как на печи, их было не на чем. А печь топили ближе к вечеру.

Сразу по прибытии Витек натаскал воды в большую пластмассовую бочку, стоявшую возле умывальника, принес из сарайчика дров, смел листья со ступенек, а потом вместе с Катькой вытер в доме пыль и вымыл полы.

Витек никогда не думал, что простая, обычная работа по дому вызовет в нем такой прилив сил и деятельной радости. Он поймал себя на мысли, что не отказался бы пожить в таком месте. Не всю жизнь, конечно, но достаточно долго, чтобы привыкнуть и хотеть вернуться снова и снова. Здесь было тихо, спокойно, красиво и просто. Дачный поселок прятался среди огромных сосен и кленов. Некоторые старые дачи, как та, в которой они жили, заросли кустами сирени и бузины, будто хозяевам, уставшим от городского асфальта, было жалко рубить зелень ради благопристойного вида, которого требовала цивилизация. Из-за этих зарослей создавалось впечатление полной оторванности от жизни со всей ее суетой, маетой и дрязгами. Может быть, поэтому именно этот дом приглянулся Витьку в его странствиях.

Так он и сидел перед открытой дверцей печи, смотрел на огонь, в котором мысленно сжигал все свои тревоги и сомнения. Витек думал об осеннем холоде за этими стенами, об усилившемся к вечеру ветре, о слякотном городе, к которому он стремился из самой Америки, но в котором у него не было никого. Он наслаждался теплом, покоем и своей ролью взрослого, которому необходимо о ком-то заботиться. А заботиться о Катьке было совсем не трудно. Привыкшая к полуподвальному существованию, она ни на что не жаловалась, безропотно выполняла все, что он говорил, тихонько находила себе занятия по душе и болтала о своих детских глупостях, свойственных шестилетнему ребенку. Ни малейших капризов, никаких жалоб он от нее не услышал за все это время.

Конечно, в какой-то момент его посетило отчаянное сомнение: а правильно ли, что он взял ее с собой? Витек был не дурак и отлично понимал, что в глазах некоторых людей Катьку он просто-напросто украл. Но у него имелись оправдания. Во-первых, ни с кого требовать выкуп он не собирался. Во-вторых, спившейся родительнице до ребенка, по всей видимости, не было уже никакого дела. Все равно в один прекрасный день к ним в квартиру заявились бы официальные дамы с милицией и увезли бы Катьку в детский дом. А там ее ждала жизнь еще более непредсказуемая. Специально для новеньких, если за них некому заступиться, изобретались особые сюрпризы, никого еще не порадовавшие. А он, будучи рядом с Катькой, мог проследить, чтобы некоторые умники и умницы не слишком старались испортить ей жизнь. Воспитатели и учителя ведь не все видят. А если и видят, то не хотят замечать. А если и замечают, то только в крайних случаях.

Витек поворошил отливавшие червонным золотом угли и решил: пора делать то, что давно, очень давно хотел сделать. Рядом дожидались приготовленные прутики, а на буфете — свежий порезанный хлеб.

Витек насадил ломоть хлеба на прутик и сунул в пышущий жаром квадратный зев. Сначала ничего не произошло, а потом по всему дому разнесся невыразимо сладостный, родной запах. Печеный хлеб! С ним не мог сравниться никакой кондитерский деликатес. Не было для Витьки лакомства вкуснее и желаннее. Запах его напоминал ему дом. Не какой-то конкретный дом, а просто место, в котором все в порядке. Запах напоминал о теплом свете за окном, о вкусном обеде, приготовленном умело и от души, о чистом белье и главное — о хороших, искренних людях, на которых все это держится. О людях, с которыми он еще не сталкивался в своей жизни. Периши могли ими стать, но не стали, потому что искренности в них не было ни на грош. Иногда ему казалось, что американские семьи просто копировали штампованные голливудские семейные фильмы со всеми их фразочками, интонациями, полезными сухими завтраками по утрам, нотациями по поводу учебы…

Нет, это не те люди. К тому же они все пытались сделать как можно проще и быстрее. Но это совсем не значит — лучше. Например, Витьке вот так же, как сейчас, захотелось печеного хлеба. Он съездил на Брайтон-Бич и купил настоящего черного хлеба, которого нигде в Нью-Йорке нельзя было достать. Ну не едят америкашки черный хлеб! Хоть тресни!

Возиться с тяжеленным ящиком для барбекю не хотелось, поэтому он развел огонь в камине гостиной. Дебора, вернувшаяся к тому времени из магазина, пришла в ужас, увидев, как он с помощью длинного ледокола поджаривает хлеб в ее распрекрасном камине. «Боже! — завизжала она. — Боже Иисусе! Что ты делаешь?! Для этого же есть ТОСТЕР! Что это за варварство? Разве в твоей стране принято готовить еду на огне?»

Разумеется, тостер был. Но ведь надо понять человека, которому совсем не хочется куска идеально подрумяненного электричеством хлеба, уже нарезанного в упаковке. Пусть хлеб в огне подгорит с одной стороны, пусть измажется золой. Но такой он во сто крат станет вкуснее! Разве Штирлиц не мог просто испечь картофель в духовке? Мог. Но тогда он не почувствовал бы того необъяснимого кайфа, тех странных, непостижимых движений души, которые пробуждают надежды и мгновенно открывают глаза на вещи, к пониманию которых люди идут годы и годы.

Учуяв запах, к нему подошла Катька и безбоязненно обняла за шею.

— А ты чего тут такое делаешь?

— Хлеб жарю. Хочешь?

— Ага, — довольно кивнула она, усаживаясь прямо на пол перед открытой дверцей печи.

Витек достал из огня прутик с чуть опаленной горбушкой, исходившей ароматным паром, и подал ей.

— Только осторожно. Горячий, — предупредил Витек, отправляя в печную пасть очередной кусок.

— Вкуснятина! — заулыбалась она. — Я такой не ела.

— Совсем?

— Совсем. Сушки ела. Сухарики ела. А такой нет. Тебя мама научила?

Вопрос был настолько наивным, что Витек не сразу нашелся.

— Нет, не мама. Сам как-то научился. Или у пацанов увидел.