Альтаир

Вспомнились остроголовые, бег инвалидов, плачущая мишень, о которой писала Надя. Таков путь молодых убийц и палачей. Целуйте их, мисс! Вдохновляйте на новые подвиги!

Мисс изнемогала от усталости. Она доцеловывала вторую сотню солдат, прозрачным платочком вытирала припухший рот, губы с трудом расплывались в улыбке. Теперь она уже никого не обнимала, а поочередно клала руку на широкие солдатские плечи. Неудобно тянуться вверх, набрали каких‑то верзил, даже шея заболела. И мисс с тоской поглядывала в конец строя: скоро ли дойдет она до низкорослых? Там дело пойдет быстрее.

Чтобы не затруднять гордость Голливуда — мисс устала ходить, — солдатам было приказано передвигаться самим. Так целыми подразделениями они шли мимо злой раскрашенной женщины, во имя грязной славы совершавшей поцелуйный обряд.

Зина переглянулась со своей подругой — медсестрой, они поняли друг друга. На чужом берегу, по ту сторону океана, вдруг оказалась женщина, которая решила продемонстрировать чуть ли не всему миру, как мало значит для нее женское достоинство. А Зине и ее подруге было стыдно и очень, очень больно. Пусть на том берегу, пусть далеко, но они видят женщину. Обидно за нее и за всех женщин мира. Она оскорбляет их.

Кинозвезда утомленно закрывала глаза и с явным беспокойством притрагивалась пальчиком к губам.

— Сказка Андерсена, — заметил зло Афанасий Гаврилович. — Только в американских масштабах, похлестче. Помните принцессу и свинопаса? Принцесса вроде как прообраз этой дамы, — он кивком указал на экран. — Но против нее никуда не годится. Помните? Та заплатила свинопасу за трещотку всего лишь сто поцелуев. А мисс тоже за трещотку, то есть за рекламную трескотню, готова выложить десять тысяч. Причем ей не важно кому. Он знает, что в строю есть и свинопасы, и лавочники. Только миллионеров нет.

Вадим напомнил, что принцессу из сказки фрейлины закрывали шлейфами. А тут наоборот. Пусть весь мир смотрит! Кстати Вадим точно и не знал, чем там дело кончилось.

— Справедливостью, — подсказал Лева (как же, затрагивалась его любимая тема!). — Король выгнал принцессу из государства.

Набатников брезгливо поморщился.

— А эти не выгонят.. Им такое зрелище нравится. Я как‑то читал высказывание одного американского генерала, представителя радиофирмы. Он мечтал о том, чтобы показывать по телевидению сцены сражений. "Пусть, говорит, смотрят семьи за завтраком… Полезно". Знаете что? — он повернулся к Пичуеву. — А нельзя ли все‑таки выгнать бесстыдницу? Ну, если не по Андерсену — из государства, то хотя бы из нашей палатки?

Телевизор выключили, зажгли свет. Сразу стало уютно, кругом свои. Над столом висит график опытных передач, рядом — бинокль и шляпа Вячеслава Акимовича.

Все разбрелись по своим палаткам. Вячеслав Акимович проследил, чтобы Зину осторожно перенесли обратно в медпункт. И откуда только заботливость взялась? Никогда он не испытывал ничего похожего. Смешно, конечно, но, видно, и впрямь любовь делает чудеса. Сухой, замкнутый инженер вдруг стал сентиментальным, прятал под подушкой платок Зины и по ночам, чтоб никто не видел, бродил возле палатки медпункта.

Сейчас он вернулся к себе, с телевизором, аппарат оказался в полном порядке, но уж очень тянется время до ночной прогулки. Конечно, все это было глупо. Вячеслав Акимович понимал, что так серьезные люди не поступают, но подчас упивался своим бессилием, как новым, радостным ощущением.

Набатников все еще не уходил. Не обращая внимания на инженера, занятого своим делом, сидел, положив тяжелые руки на колени, думал о передаче из чужого мира, о трупном яде и нашей заботе, когда мы стараемся оградить молодежь от ядовитых микробов, которые проникают всюду, как гриппозный вирус, видимый лишь под электронным микроскопом.

Мы давно уничтожили тифозную вошь, что не очень трудно, — простые правила гигиены, — а от гриппа можно уберечься не всегда. Чихнет человек в трамвае — и ты уже заболел. Казалось бы, что особенного в детективном американском фильме, пустой книжонке о похождениях какого‑нибудь ловкача, в джазовой пластинке или тарзаньих космах? Но заболеть можно, особенно если организм слабый и еще не выработался у него иммунитет здоровой советской культуры.

Об этой культуре не раз говорилось с ребятами, и Набатников хоть и посмеялся над Левой и Вадимом — ревнителями хорошего вкуса, оказавшимися в милиции, — но радовался их нетерпимости. Он не мог разделить мнение Вячеслава Акимовича, который доказывал, что все эти кошечки, открытки с виршами абсолютные пустяки, и если мы убережем нашу молодежь от микробов, проникающих к нам с той стороны, то все будет в порядке; с пошлятиной, оставшейся от старого мещанства, оправиться легче.

Вот и сейчас Афанасий Гаврилович вызвал его на разговор об этом.

— Извините, что я пользуюсь примерами из медицины, — продолжал он, откинувшись назад и опираясь руками на скамейку. — В ней я почти не разбираюсь. Но специалисты утверждают, что существуют микробы, которые десятки лет могут прятаться в организме. Потом случайный толчок, вспышка — и человек заболевает. Есть также микробы, что передаются по наследству. От них не всегда избавишься.

— Вы говорите о мещанстве? — спросил Вячеслав Акимович, выключая телевизор и закрывая его чехлом.

— Не только. Например, вы человек молодой, а поступаете иной раз, как старый чиновник.

Обвинение оказалось столь неожиданным, что Пичуев растерялся, снял очки и пробормотал:

— Никогда не замечал этого.

— Да не только вы, а и многие из нас не замечают. Я не говорю о воем известных чиновничьих замашках, бюрократизме и прочем. Это распознается легко. Есть вещи пострашнее, а мы к ним относимся куда как благодушно. Вы еще не ответили академику Милованову?

— Нет, но завтра отвечу.

Сегодня утром Пичуев невзначай обмолвился, что Константин Христофорович Милованов, которого хорошо знал Набатников (во время ленинградской блокады жили вместе в одной комнатушке, чтоб теплее было), просит устроить оканчивающего студента Кучинского в Институт электроники и телевидения.

Афанасий Гаврилович не всегда считал нужным скрывать свою прямоту и даже резкость, а потому спросил без обиняков:

— Интересно, почему письмо адресовано лично вам, Вячеслав Акимович, а не в комиссию по распределению оканчивающих студентов или не в отдел кадров вашего института? Вы знаете этого Кучинского?

— Нет. Но думаю, что академик его знает.

— Кого? Кучинского? Даже в глаза не видел. Но с отцом его немного знаком. На курорте встретились. Жены — те друзья, шьют у одной портнихи. Этого было достаточно, чтобы всем вместе позаботиться о карьере молодого бездельника.

— Почему бездельника? Константин Христофорович пишет… Да вот почитайте.

Набатников пробежал глазами письмо.

— Стандартная форма. Дескать, прошу… если, конечно, можешь… "Способный мальчик. Будет полезен… Заранее благодарю…"

Возвращая письмо, он сокрушенно покачал головой и грустно улыбнулся.

— Эх, Константин Христофорович, друг ты мой дорогой! Стойко выдержал суровую блокаду — и вдруг сдался под напором карьеристов, приспособленцев и черт знает еще кого! Почему я злюсь, добрейший Вячеслав Акимович? Ведь это не первый случай. Академик — человек общительный, к нему многие льнут, как мухи к меду. То дочку нужно перетащить из киевского института в московский, то посодействовать сынку в конкурсных экзаменах, хотя у него в аттестате четыре тройки. Константин противится, зная, что здесь горю не поможешь. Наберет парень подходящее количество очков — примут, нет — так уж извините. Но отказать не в силах, пишет все‑таки письмо члену приемной комиссии… Тот знает академика, уважает его громкое имя, и неизвестно, чем там это дело кончается. — Набатников откинул полу у выхода из палатки и, убедившись, что рядом никого нет, спросил: — Можете ли вы, добрейший Вячеслав Акимович, признаться, положа руку на сердце, как вы хотели ответить на письмо?

Пичуев надел очки и покорно склонил голову, как бы заранее соглашаясь с предположениями Набатникова.