Мортилия

Когда двадцать лет назад он стоял в одежде Адама перед женщиной-врачом, стыдливо прикрываясь ладонями, и переминался с ноги на ногу, она сняла очки и сказала:

– Никаких отклонений от нормы.

– Тогда я хочу летать.

– Фонд считает, что перенесенный стресс отрицательно повлиял на вашу психическую устойчивость.

– Но у меня контракт еще на пять лет!

– Мы даем вам солидную пенсию.

– Лишь бы отделаться от меня, не так ли?

– Послушайте, Медухов! Я врач, и в играх Фонда участия не принимаю. И вообще, до каких пор вы собираетесь разгуливать нагишом?

Когда ты одет, это уже совсем другое дело. Становишься увереннее, можешь закурить (она не посмеет воспротивиться, ведь считается, что ты немного не в себе), чтобы вернуть нормальный цвет лицу. Обнаглев, ты бьешь кулаком по столу, а она опять повторяет, что вообще-то у тебя все хорошо, и с кровью полный порядок, органических нарушений нет, анализ мочи прямо по учебнику, вот только мозг перегружен я перенапряжен, может в принципе дать сбой, но со временем успокоится, все обойдется, по-врачебному – отшумит. Нет-нет, Медухов, не знаю, сколько на это уйдет времени, понимаете, ведь мозг – загадка, все зависит только от вас; меньше алкоголя, больше спорта и прогулок… И еще просьба: перестаньте думать об этом… как там вы его назвали… чудище. Нет, я вам верю, что вы, я же не Фанг Чжао, вполне возможно, что вы его видели… И все это время в ее глазах светилась насмешка и жалость.

Тебя здорово испугала ее холодная логика – когда она изучала каждый сантиметр твоего тела с педантичностью медэксперта, когда с ловкостью массажиста ощупывала каждый мускул, нависнув прямо над твоим лицом роскошной грудью, свободно дышащей под белым халатом (ты еще пытался тогда побороть _ и, конечно, не смог – желание заглянуть под ослепительно белый, пахнущий стиральным порошком халат), и самым ласковым из всего, что она сказала, было: «Завидная кондиция». И все.

Мы называли ее Коброй-хранительницей, потому что она знала все гайки-шестеренки наших организмов и держала в памяти уйму таблиц: пэ-аш, систола и диастола, осмотическое давление плазмы крови, адреналин, процентность секрета предстательной железы и еще массу всякой белиберды, от которой, однако, зависело право летать. После каждого возвращения на Землю были приемы, коктейли, торжественные тосты, объятия, восклицания «а помнишь?» и слезы в глазах, одна только Кобра-хранительница стояла в сторонке, неловко пыталась завязать разговор или улыбнуться (улыбка, признаться, ей совсем не к лицу), поправляла смешно так очки, прежде чем подойти и сказать, глядя на тебя в упор:

– Приходите завтра, Медухов, надо альбумин замерить.

Альбумин, конечно же, только повод, чтобы все началось сначала: пэ-аш, систола, диастола и так далее вплоть до ужасного «Повернитесь спиной и нагнитесь», до той самой что ни на есть неджентльменской позы, после которой пилоты уходили в запой минимум на два дня от отвращения к себе.

Самое странное, господин Секретарь, – то, что это человечество называет себя разумным. Причем не испытывая никаких сомнений или колебаний. Только потому, что оно несколько умнее, чем прочие сообщества животных, среди которых живет. Но эти сообщества чрезвычайно неинтеллигентные, и по ним судить нельзя, не правда ли?

И еще: это человечество требует, чтобы ДРУГИЕ также называли его разумным и считали разумным. Об этих ДРУГИХ оно не знает ничего, однако называет их «братья-ми по разуму». Вот ведь как – братьями! Представляете – по разуму!

Выходит, что разумен каждый, кто умнее вола, черепахи или обезьяны. Да еще в метагалактических масштабах.

Я астронавт, и мыслить способен только в астрономических масштабах. Такая позиция необходима, господин Секретарь. Я, Альфред Медухов, заявляю Вам, со всей ответственностью заявляю, что ДРУГИЕ не считают нас ни разумными, ни своими братьями.

Большой светло-желтый особняк в ста сорока километрах от ближайшего населенного пункта, бассейн, теннисный корт, коротко подстриженные, взрыхленные кротами лужайки. Суперлюкс, Альфред, ничего не скажешь. Двенадцать роскошных комнат – вполне достаточно, чтобы сойти с ума.

– Значит, здесь мне предстоит жить до конца дней своих?

– Четыреста тысяч. Почти дворец – противно ухмыляется Фанг Чжао.

– Готов с вами поменяться.

– Да что вы, Медухов. Это благодарность Фонда. У нас на Востоке говорят…

После полудня он впервые услышал проклятие тропического дождя и сразу же убрал алюминиевые козырьки над окнами, это тремоло прямо-таки бесило его – казалось, что кто-то медленно ходит в соседней комнате, вот-вот откроет дверь, нет, все еще чего-то ждет, поворачивает обратно, почему же он не входит, зачем так суетится!

Когда стемнело, стало ясно – ОНО сейчас придет, сейчас для НЕГО самое удобное время – пробраться, проползти и взглянуть на него, как тогда, единственным глазом – холодно и недоуменно. Так же, как было в аппаратной, когда он совершенно неожиданно ощутил рядом с собой его горячее присутствие, ощутил дыхание, ОНО парализовало его ритмическими, медленными колыханиями, потом прильнуло к его щеке в легком и отвратительном поцелуе. Он успел увидеть лишь желтоватую кость его челюсти; отталкивающий, сотканный из остроугольных капилляров зрачок цвета гноя, в самом центре чешуйчатого лба; рот со следами засохшей слизи, белые струпья на морде, которая принюхивалась, тихонько приближалась, дрожа, вот она уже совсем близко, сейчас она обслюнявит его щеку, оставит отпечаток свей хищной, как укус, ласки. Затем он почувствовал рыхлый животик, скользнувший по его шее, учащенный пульс, размеренные толчки дыхания, склизкие присоски и тоненькие щупальца; будто острые иглы впились в у сонной артерии – и все, – укол, медленно захлестывающая прохладная волна блаженного беспамятства…

Этот вечер повторится, Альфред, сейчас самое время. ОНО придет поцеловать тебя, ты поддашься эйфории и заснещь умиротворенный, в его объятиях, как тогда, в минуты вашей неземной любви. Ты боишься, и поэтому запираешь дверь заваливаешь ее мебелью, включаешь блокировку и электронную сигнализацию, стоишь начеку с заряженным пистолетом в руке и будешь так стоять до утра, страшась поцелуя (а в нем был0 столько нежности!), скользких присосок, высасывающих твои силы. Обнимает тебя, беспомощного, как уличная девка, нагло скользит чешуей по твоей шее, когда ты погружаешься в нирвану, обволакивает тебя, добирается до уха и вот сейчас, в этот момент ОНО захочет…

Стой! Стрелять буду! Раз и навсегда разнесу в клочки твою мерзкую рожу, в лепешку превращу, как ту жабу, что папа раздавил когда-то у гаража, жаба высохла, превратилась в кусок твердой кожи, который невыносимо вонял…

Надо все забыть! А то меня всего выворачивает, не могу же я не спать всю жизнь, я больше не боюсь тебя, ведь я на Земле, ты ничего плохого не можешь мне сделать, просто меня от тебя тошнит, тошнит! Разве ты женщина? И почему ты меня поцеловала? Господи боже мой, неужели есть поэты, воспевающие в сонетах этакую гадость? Разве ты женщина? Понимаю, тебе пришлось очень долго летать в одиночестве, захотелось кого-то поцеловать, неудержимо захотелось и, увидев мой корабль, ты проникла в аппаратную, а там – ничего не подозревающий Альфред Медухов, пол – мужской. Вот ты и решила сделать мне сюрприз, отвратительная моя, тайком и потихоньку, ты ведь такая робкая, впервые целуешь землянина, и не можешь вот так вдруг, с бухты-барахты… Не поздоровалась, не объяснилась в любви, только и видел я засохшую слизь на твоей челюсти, острые зубы… Моя отвратительная внеземная Джульетта!

Поменьше спиртного, больше спорта и прогулок – сказала Кобра-хранительница. Я постепенно прихожу в себя. Вначале было очень страшно, я каждый вечер ждал тебя, дремал, не расставаясь с заряженным пистолетом, чтобы разнести в клочки раз и навсегда твою мерзкую рожу, хотя что тут плохого – взять и поцеловать кого-то: как-никак, а все же проявление любви. Я сказал – любви? При чем здесь любовь? Разве ты – женщина?