Страница 11 из 30
Вот оно, счастье: туда бы…
С разбегу.
За спиной передернули затвор.
«Спасибо», — едва не сказала ты.
VII. ДРУЦ-ЛОШАДНИК или РУПЬ С ПОЛТИНОЙ
Враги мои, преследующие меня несправедливо, усилились; чего я не отнимал, то должен отдать.
— …не советовал бы.
Охотник дернулся, как от затрещины. Резко обернулся. Ты знал, что он сейчас видит, как если бы смотрел на себя самого глупыми Тимошкиными глазками.
Щетинистая морда; голова обрита «пополамчиком», лишь недавно начала обрастать по-людски. Стоит, верзила окаянный, скалится от уха до уха… На плече топор, у ног охапка дровишек. Ладони с добрую лопату, загребай-кидай! вчерась, в дыму, и не приметилось как-то, а сейчас — само в глаза бросилось. Приложит от души — топор без надобности! Варнак ведь, мажье семя!..
Как и подкрался-то?!
— А ежели да вдруг? — охотничек еще пытался хорохориться, давить гнилой форс. — А, махоря?!
— Не надо. В бердане у тебя один патрон. Одного из нас завалишь — второй тебя закопает. Да и ружьецо-то твое… осечка на осечке. Поверишь? проверишь?
Расстояние между тобой и блудливым охотником исчезло сразу, рывком. Лишний здесь топор упал в снег. А вслед за ним и дурак-Тимошка, ухваченный разом за шиворот и за штаны, отправился головой вперед в ближайший сугроб.
Вместе со своим задрипанным берданом.
— Эх, Княгиня, нам ли жить в печали? — ты постарался не заметить синей бледности на лице женщины; и не попытка насилия была тому виной. — Пошли чаи гонять? Наспех только кошки родятся…
— И я, — задушенно донеслось из сугроба. — И мне — чаю… горяченького…
Когда котелок уже принялся вовсю фырчать, снаружи затарабанили в дверь.
Полено, предусмотрительно установленное по-новой взамен отсутствующей щеколды, вздрогнуло.
— Эй, варначье! хучь чаю-то налейте! — заблажил Тимошка душевным фальцетом. — А ишшо тулуп мой там, у вас! Зима, чай, на дворе, холодно! з-зараза!..
Ты покосился на Княгиню, но та только пожала плечами.
Без разницы, значит.
Ружье возникший в дверях Тимошка держал стволом вниз; сразу же, войдя, демонстративно извлек патрон, а само ружье поставил к печке — сушиться.
Нацедил сиротскую, четвертную кружечку; жадно припал губами.
Дернул кадыком.
Захрипел удавленником, пытаясь совладать с первым глотком.
— Ну вы и заварили! ажно пляшет, в брюхе-то!..
— Пойди снежком заешь, — беззлобно ухмыльнулась Княгиня.
— Сама заедай! и не такое пивали! — тут же спохватился охотничек.
Некоторое время прихлебывали чай молча. На скуле у Тимошки медленно, оттаивая в тепле после сугроба, наливались багрянцем следы ногтей. Это Княгиня его еще по-доброму: могла ведь и по глазам!
А лоб ободран — это, должно быть, наст ломал, когда в сугроб нырял.
— Ить могла бы и дать, дура-баба! — подумав, заявил вдруг лосятник, по-ребячьи кривя губы. — Кому ты такая сдалась, падина?! а я…
— Бог подаст, — был ответ.
Короткий, сухой; тщательно процеженный сквозь зубы.
Для вящего понятия.
Однако было видно: обидное «Кому ты такая сдалась?!» задело женщину за живое, и задело крепко. Одно дело — понимать самой, назубок вызубрить, слепиться навсегда; и совсем другое — от мужика в лицо услыхать, пусть даже от мозгляка вроде Тимошки.
— Ну и жихорь тебя заешь, — как-то вроде бы даже с облегчением согласился лосятник, добавив совсем уж невпопад:
— Баба с воза…
Вот только — невпопад ли? — подумал вдруг ты. Когда мужик от бабы известно чего хочет, а та ему от ворот поворот дает, да еще и морду облупит — какое тут облегчение?! Злость да обида. А мужское естество от той злости, от обиды той только пуще взбрыкивает. Что-то ты, друг-Тимофей, на ходу засекаешься… «баба с воза»?! Вроде как от работы постылой избавился.
От работы?
А что? Может быть, и так…
Пришлось внимательнее глянуть на тщедушного охотника.
Вон он: крякает, отдувается, сопит, булькает своим чаем и выглядит вполне довольным, несмотря на исцарапанную харю, отбитый хрен и случившийся с ним конфуз.
Красавец.
И дураку ясно: наводка была. На вас с Княгиней. Или на одну Княгиню. Кому-то захотелось на вшивость проверить. Впрямь ли Козыри, впрямь ли в законе — или так, мелочь шпановая, шестерки на подхвате.
Или не так. Не сломала ли каторга? Не сгорели ли?
Ты как бы невзначай скосил взгляд на Княгиню — и обнаружил: Рашка-умница уже давно исподтишка наблюдает за ухарем-насильником, и в карих глазах Дамы Бубен нет недавней тоски, злобы и безразличия.
Цепкий взгляд, оценивающий.
Взгляд мага в законе.
— Дык эта, — долго сидеть молча Тимошка не мог. — По всему выходит, ты меня волшбой взяла! Иначе не сладить бы!..
Княгиня фыркнула. Улыбнулась загадочно, и тебе на миг почудилось: на месте немолодой женщины сидит облизывающаяся кошка. Финт?! Быть не может! На такие шутки Княгиня и без финтов способна.
— Не велика ты птица-щегол, охотничек — волшбой тебя с бабы сдирать. Да и в завязке мы оба. Честные ссыльные; там, глядишь, крестьянами заделаемся… Батюшка из Больших Барсуков что сказывал? — отвратились от диавола, встав на путь исправления! Уразумел, дурашка? Так справилась. Естеством, — и она снова улыбнулась.
Эй, Друц-приятель, видишь?! — что-то просыпается у нее внутри, рвется к поверхности, ища выхода. Вот-вот станет прежней Княгиней — встречались вы с ней когда-то, еще на воле…
Удушье.
Кашель. Хриплый, надсадный.
Женщину сгибает пополам.
Нет, не станет.
— Ну что, Друц, пошли? На стрелку бы не опоздать, — выдавила Княгиня, отдышавшись; и первой решительно поднялась на ноги.
— Дык и я с вами! Провожу, — подхватился Тимошка.
— А как же ватага твоя, морэ? — полюбопытствовал ты.
— А-а! — беззаботный взмах рукой. — Догоню! я на ногу легок…
— Ну, смотри…
Да, кто-то дурака надоумил.
Кто? зачем?
Можно, конечно, прижать ветошника как следует, вытряхнуть — и кто, и зачем. Прямо сейчас вытряхнуть.
Можно.
Нужно ли?
Долго ждать не пришлось. Вскоре из-за поворота послышался приближающийся топот копыт, перезвон бубенцов — и знакомые розвальни, влекомые парой «тыгдынцев», встали как упали в шаге от ссыльных, оставшихся невозмутимо стоять на месте.
Обдали обоих снежной пылью.
Странно: а вот лосятник заерзал, отскочил назад, но сразу, устыдившись, сунулся обратно, — и едва не угодил-таки под копыта меринов.
— По-здорову бывать, Ермолай Прокофьич! — заторопился он поздороваться первым. Потянулся шапку сдернуть, скосил глаз на ссыльных; передумал.
А у тебя где-то глубоко внутри, там, откуда раньше вздымались жаркие волны власти и вседозволенности, закопошилось смутное подозрение. Так, ме-е-еленький червячок-дурачок… эх, Друц-лошадник, и впрямь встал ты на путь исправления, обеими ногами! — червяк вместо волн, подозрение вместо уверенности…
Честным человеком становишься.
— Пошто харя-то подряпана, Тимошка? — вместо ответа на приветствие усмехнулся купец. — С рысью обженился?
— Кабы с рысью, то ладно… — шмыгнул носом Тимошка.
— Ну а вы-то как? Все ль путем? Отметились? Содержание получили?
Ты кивнул.
— Благодарствуем. Отметились, получили. Все путем.
— Ну, садитесь, што ли, шиш лесной? А с тобой, Тимофей, мы, считай, в расчете. За патронами опосля зайдешь…
Уже на подъездах к Кус-Кренделю сидевший впереди купец обернулся.
— Надо бы вам работенку какую сыскать, што ли? А то зачнете, значит, со скуки по-новой дурью маяться… да и приварок не повредит — здоровьишко поправить.
— Ну, и какую ж ты нам работенку сыщешь, благодетель? — промурлыкала Княгиня, обжигая дыханием овчину ворота. — От лишних податей тебя отмажить?