В вечном долгу

— Трошин! — позвали с крыльца. — Трошин, вернись, Капустин просит.

— Иду, иду. Ты вот что, Карп Павлович, давай вези гостя домой и сдай его на руки Глебовне. Только гляди там, ненароком не ухайдакайте старуху. А шофер пусть вернется за мной. Ну, Алексей Анисимович, крой, а дома уж мы обговорим все по порядку. Счастливенько.

Через час-полтора Капустин и Трошин вышли из райкома. Дядловской машины еще не было, и Капустин пригласил Максима Сергеевича к себе домой.

— Пойдем, угощу по-холостяцки чем бог послал. Жена вечером работает.

Сидели в большой комнате за круглым столом, пили отдающую дымом зубровку, закусывали салом, луком, солеными огурцами. Хозяин, по-домашнему без пиджака, с расстегнутым воротом рубахи, тяжелой волосатой рукой обглаживал свой голый череп, смачно жевал закуску, советовал:

— Сушилку, Максим, здесь оставь, на этом берегу. Под рукой будет, на дороге. Строительство развернулось — не упомню, когда такое было в районе. Душа радуется у меня, если слышу запах щепы. У нас, сибиряков, вся жизнь ведь была с топором. Недаром говорят, что сибиряк родится с топором за поясом. Бывало, скатают хоромину — на три поколения без ремонту. Ну как хоть народ-то глядит, Максим?

— Да ведь народ что, он так же глядит, как мы с тобой. Мы, что, не народ разве? То верно, топорики тюкают — в новинку. Другое сверлит душу…

— Опять у тебя сверлит.

— Ты бы вот, Александр, с карандашиком в руках посчитал колхозный рублик, так небось и у тебя б засверлило. Тянешь его, проклятый, а он тонкий — рвется. Вот вы сейчас жмете на нас: строй, строй, строй.

— Разве не верно?

— Верно-то оно верно. Строить — дело хорошее. Только из чего? Я уж не стал там говорить, а тебе одному ничего, скажу. Послушай. Вот государство повысило закупочные цены на хлеб, мясо, молоко и прочее. Деньги — не скажу зря — посыпались. Но какой от них толк, если государство за каждый килограмм гвоздей, за паршивую банку краски просто не знает, что взять с нас? Мы во второй бригаде свинарник шифером закрыли, так ведь — верь не верь — рублевыми бумажками дешевле бы обошлось закрыть. Ну слыханы ли такие цены! По приходам посмотришь — на людей мы вроде похожи, а по расходам — опять нищие. Когда нам дают, рубль как рубль, а когда от нас берут его — никакой цены нет. Как это называется?

— Ты погоди, не буянь. Это все еще старое наследство.

— А не есть ли это новый обход мужика, Александр? По-моему, кое-кто еще глядит на колхоз по-верхорубовски, как на коллективного частника. Ну что ты скажешь! Вот сейчас сидел со мной на бюро заготовитель. Ему, видите ли, государство продает автомобиль по одной цене, а колхозу в пять раз дороже.

— Так ведь заготовитель-то, Максим, государственный.

— А я что, чертов, что ли, извини на слове. И беда не в том, Александр, что колхоз платит втридорога, а в том, что колхозник обман видит в такой механике.

— Я уверен, Максим: по тому, как идет дело сейчас, все это будет выправлено. Само собой, с людьми надо говорить честно, прямо. Не поровну еще ношу кладем на людей. Тут я с тобой вполне согласен. Никак, вчера в Фоминке, у конторы колхоза, пять наших «газиков» скопилось: я приехал, Клюшников из МТС, из геологоразведки, из редакции — целая автоколонна. Я даже порадовался, как мы разбогатели. А потом гляжу, по дороге обоз какой-то странный. Это, оказывается, колхозницы на санках с поля солому везут. Соломы дали на трудодни, вот каждая и тащит своей буренке. И так мне сделалось неловко, дорогой Максим. Думаю, мчатся по стране экспрессы, летят самолеты, работают сверхмощные электростанции, и вместе с этим множество людей тянет, по существу, скифскую лямку. Для них будто и не было двадцати веков славной человеческой истории… О-о, ну скажи, что я настоящий хозяин, — вдруг всполошился Александр Тимофеевич и сердито махнул рукой. — Ведь у меня маринованные помидоры есть. Храню баночку для нечаянного гостя. И забыл. Ах, дуб, дуб!

Максим Сергеевич попытался было отговорить хозяина, но тот все-таки, кряхтя и вздыхая, сползал в подполье и выставил на стол стеклянную, вмиг запотевшую банку. Когда распечатали ее, по всему дому пахнуло августом и густым ароматом выспевшего паслена.

— Давай в охотку. Признаюсь, это моя слабость.

— Я говорил тебе, агроном Мостовой вернулся.

— Ну-ну. И как он?

— Поговорить не случилось еще. Увидел я его и, скажи, как празднику, обрадовался. Полеводство теперь будет у нас в надежных руках. Земли он знает. А ведь это, по-моему, первейшее достоинство агронома как специалиста. Я бы на твоем месте, Александр, категорически запретил тасовать агрономов. Ну, чего, скажи, можно ждать от агронома, если сегодня он в одном колхозе, завтра в другом, а послезавтра его на повышение? Нет, так проку не жди. Агроном к своей земле сердцем прикипеть должен. Но сам по себе он не прикипит. Не-ет. Ему надо помочь. Ему надо выстроить в селе самый красивый дом, помочь купить машину. Да что в самом деле, вон часовой мастер, как его, Клопов, что ли, имеет свою «Победу», а агроном чем хуже? Надо, чтоб агроном дом свой липами обсадил и передал его сыну-агроному. Пусть в русской деревне появятся свои потомственные агрономы, которые станут честью, гордостью и охранителями нашей земли. А с Мостовым я так думаю, Александр: буду сбивать его в свой колхоз. Примем его, положим ему твердый оклад, и пусть трудится на своей родной земельке.

На письменном столе у окна внезапно и требовательно зазвонил телефон. Капустин нехотя поднялся и подошел к нему, ответил кому-то, стал слушать, хмурясь и елозя рукой по черепу.

Трошин поглядел на свои карманные часы, отодвинул от себя тарелку. Собрался встать из-за стола.

— Верхорубов звонил, — возвращаясь на свое место, сообщил Капустин. — Извини, вроде погорячился я. Болею, говорит. Погорячился, а дело при чем? М-да. — Капустин, задумчиво побарабанив пальцем по столу, повторил: — Погорячился. А ты не горячись. Не бери всякое полено через колено, и тебя не станут гнуть. Нервничает. Сторонников все меньше, вот и побаивается, как бы самому в стороне не оказаться. Зачастил в область то на совещание, то в больницу, то к сыну. Вот опять, говорит, надо ехать. Весна, вроде радикулит донимает. Ищет опору там. В области тоже ведь не перевелись еще свои Верхорубовы.

— Поеду я, пожалуй, Александр. Спасибо за беседу, за угощение.

— Чего ты. Сиди. Редко встречаемся так-то вот, запросто. А и встретимся — только и разговоров о делах да о работе.

— Куда денешься, этим живем. — Трошин встал, расправил под ремнем гимнастерку, большими пальцами согнал складки за спину. — Давай-ка, Александр, в апреле-то ко мне, с ружьецом. Попытаем счастья на Шайтанских озерах. Наши мужики сказывают, дичь будет нынче. Март — кривые дороги — водополицу крутую сулит.

— А я уж и не помню, когда ружье в руках держал. Не живешь, а какого-то праведника разыгрываешь.

Провожая гостя, Капустин уже в воротах спросил:

— Думаешь, Мостовой твое предложение примет, вступит в колхоз?

— Не сомневаюсь.

— И в добрый путь, дорогой Максим. В добрый путь.

Капустин растроганно пожал руку Трошину и, оставшись у ворот, глядел ему вслед. Максим Сергеевич вышел на дорогу, в свете электрических фонарей сделался маленьким, еще более приземистым. «Как много ума и доброты в этом русском мужике, — под хмельком и потому немного восторженно думал Капустин, не двигаясь с места: — Самородки. Все на них держится. Помогать им надо. Всю свою жизнь буду помогать им…»

X

Гость нагрянул неожиданно: уж так захотелось ему приехать втихомолку. Глебовна к вечеру вымыла пол, выхлопала на ветру половики и, забрав их в охапку, поднялась на крыльцо, как услышала, кто-то брякнул воротной щеколдой. Она обернулась, но в сумерках узнала только Тяпочкина — он шел первым. За ним кто-то закрывал ворота: не разобрала сослепу. Тяпочкин — гость частый. Что надо, взойдет и скажет. Глебовна поторопилась в избу, бросила там половики — разбирать пока не стала, взялась за лампу.