В вечном долгу

— Но-о. — Струнников в изумлении округлил свой мягкий рот. — Вы, надеюсь, пошутили. Председатель мне говорил, что пшеница самое малое отойдет по четырнадцать центнеров.

— Посмотрите сами. Сейчас еще трудно сказать, что будет, но…

— Но?

— Но прикинуть можно.

— Верно, верно.

— Верно, да не совсем. У нас мужики по этому поводу так говорят: верь мерину вовеки, а хлебушку — в сусеке.

— Уж вот не ожидал услышать такую чушь от агронома.

— За что купил, за то продаю.

— Старьем торгуете, молодой человек. Старьем. Глядите-ка!

Мостовой вскинул голову по направлению руки Струнникова и увидел высоко над полем в остром размахе легких упругих крыльев кобчика. Хищник стремительно нес свое невесомое выточенное тело наискось к земле, а перед ним, отчаянно работая крылышками, летели две коноплянки. Они, как связанные, крыло к крылу, метались то вправо, то влево, то вверх, то вниз, однако тянули к березовому лесочку, надеясь укрыться в его ветвях. Разгадав их нехитрый маневр, кобчик качнулся в сторону, и птички с диким писком шарахнули вдоль опушки. Вдруг одна коноплянка, видимо, потеряв надежду спастись в лесу, сложила крылышки и камнем устремилась вниз, а высота была порядочная. Кобчик только этого и ждал. Он нырнул следом и через мгновение ока, закогтив жертву, взмыл вверх и растаял в небесной синеве. Недалеко от дороги, на куст черемухи, медленно раскачиваясь, опустилось серое перышко, оброненное коноплянкой.

— Какой произвол! — воскликнул слабым надломленным голосом Струнников. — Какой произвол! И видишь, а помочь не можешь.

Потом после долгого молчания спросил:

— Мы куда едем сейчас, товарищ агроном?

— Уже приехали. Место как называется? Елани за Убродной падью. Что, по-вашему, здесь посеяно?

— По-моему, паровое поле.

— Ошиблись. Пшеница посеяна.

— Было бы ударено, когда-нибудь вспухнет, — обнадежил Струнников Мостового и, едва не опрокинув ходок, спустился на землю. — Выше голову, товарищ агроном. Больше веры.

Останавливались возле каждого массива. Струнников тяжелым, медлительным шагом топтал затравелые обновленные зеленой молодью межи из конца в конец, придирчиво оглядывал посевы, а иногда заходил на пашню, широко разводя круглые колени, садился на корточки, мял в пухлом кулаке сыпучие комочки земли — и записывал что-то в свою большую конторскую книгу. Потом, отпыхиваясь, лез в ходок, и они ехали дальше.

Там, где всходы были совсем хилые, Струнников выковыривал из земли грязные и отмягшие пшеничные зерна, изучал их, близоруко рассматривая, пробовал на зуб и спокойно заключал своим сиплым голоском:

— Набухает. Не сегодня-завтра выкинет росток. Затяжные всходы — это еще ни о чем не говорит. Выправятся. Как вы думаете, агроном?

Мостовой пытался возражать, но Струнников не шел на спор, а только улыбался мягким ртом и шутливо отмечал:

— А вы пессимист, молодой человек. Откуда это у вас, а?

Мостовой не отвечал. Он отходил в сторонку и с затаенной тоской глядел на большое, будто линялое, поле, где в прошлом году уродилась рослая пшеница, в которую пал на перелете косяк белокрылых журавлей.

— Поехали, агроном, — дважды сказал Струнников, а когда сели, спросил: — Вид у вас, агроном, какой-то заунывный. Почему?

— Как видите, дела наши не располагают к веселью.

— Бросьте отчаиваться, молодой человек. Дела ваши, я бы сказал, не так уж плохи. Впереди еще все лето, с дождями, теплом и всей своей земной благодатью. Хлеба выправятся. А вы раскисли. Вот уж сразу видно, что вы продукт деревни. Нет в вас бодрости, фантазии, размаха, такого, знаете, на полмира. Веры в успех своего дела у вас нету. А успех, молодой человек, сопутствует дерзким, уверенным в себе людям. Эх, агроном, агроном, чертом глядеть надо на жизнь. По-пролетарски.

— Вы, товарищ инспектор, в больнице никогда не работали?

— Не приходилось. Я — агроном. А при чем, кстати, больница?

— Да утешаете вы больно хорошо. Душевно.

— М-да, а вы, молодой человек, как я вижу, пласт нелегкий.

На другой день после обеда они сидели в кабинете агронома и составляли акт осмотра полей колхоза «Яровой колос». Писал под копирку, то и дело ломая карандаш, сам Струнников. Перед ним стоял трехлитровый бидон с холодным молоком — он прикладывался к нему через каждые десять-пятнадцать минут.

— Вот в таком духе. — С глухим хрустом Струнников размял плечи. — Первым ставлю свою подпись я. Прошу ознакомиться.

Пока Мостовой читал акт, Струнников выпил три стакана молока и стал прохаживаться по скрипучему под его шагом полу, тихонько насвистывая.

— Подписывать акт я не стану, — хмуро сказал Мостовой, откладывая в сторону исписанный и продавленный карандашом лист. — Здесь явный обман. Ни при каких условиях колхоз не соберет такого урожая, какой вы пишете. А раз не соберет — значит, и пыль в глаза пускать не надо.

Струнников с несвойственной ему резвостью повернулся и вплотную подошел к Мостовому, едва не наступив ему на ноги.

— Вы меня за кого принимаете? Я вам кто?

— Вот что, вы своим животом бросьте пугать меня. Не поможет. — Мостовой поднялся и очень близко увидел большие глаза Струнникова, источенные частой сеткой красных жилок. — Эту плутовскую бумагу я не подпишу.

— Что ж, тогда придется в самом деле разобраться, кто из нас плутует, вы или я.

Голос у Струнникова совсем перехватило. Он обошел стол, сел на место, ничем не выдав душившего его волнения. Но Мостовой, неотрывно наблюдая за ним, видел, как пышный румянец на щеках растаял и тут же вспыхнул вновь, густо, жарко, опалив даже низ шеи.

— Вы думаете, инспектор — так себе, простачок. Что ему ни скажи — то он и запишет. Ошибаетесь. Я представитель государства в вашем колхозе и не могу допустить, чтобы вы, исходя из узкокорыстных целей, занижали урожайность. Я же понимаю ваш расчет: чем меньше мы определим вам урожайность, тем меньше хлеба сдавать государству. Кто из нас на пути обмана?

— Я вам, товарищ Струнников, без утайки показал все. Судите сами, что мы соберем. Нравится большая цифра — пишите большую. Но я под нею свою подпись не поставлю. И не агитируйте.

— Это окончательно?

— И бесповоротно.

— Ну, держись, агроном.

XXVII

Поздно вечером к домику Анны Глебовны кто-то подошел и тихонечко стукнул в окно Алексеевой комнатушки. После недолгого ожидания постучал еще, так же робко и боязливо.

— И кто тут?

— Я это, тетка Глебовна. Я — Евгения Пластунова.

— Чего ты, полуночница?

— Разговор у меня к Алексею Анисимовичу, тетка Глебовна, — заискивающе шептала Евгения.

— До завтра уж и не погодит?

— Никак, тетка Глебовна.

— Ах ты, окаянный народец. Разбужу сейчас. Он сегодня раньше кур вальнулся.

Минут через пять из ворот вышел Алексей, в пиджаке, надетом прямо на майку, без кепки, с непричесанными волосами. Евгения одной рукой обняла его за шею, а другой — начала приглаживать его волосы, прижимаясь к нему всей грудью.

— Разбудила я тебя, родненький?

— Чего ты пришла?

— Что я скажу, Алешенька. Пойдем туда, на травку…

— Говори здесь. — Он снял со своих плеч ее руки, ладонью пригладил волосы. — Говори, что еще…

— Я устала. Вот послушай — сердце захолонет скоро.

Он зябко и крепко, чуть ли не до скрипа потер руки и нехотя пошел за Евгенией.

— Не спится тебе, и людям мешаешь. Куда ты? Вот сядем на камень.

— На камень мне нельзя. Ты садись, а я вот так. — Она опустилась перед ним на колени и, сунув в рукава его пиджака свои руки, запрокинула белое с чернеющими глазами лицо:

— Перемены ждут тебя, Алешенька…

— А напрасные хлопоты?

— Я без смеху, Алеша. Даже и начать с чего, не знаю. Сегодня вечером, Алеша, пришел домой тот толстый дядька, какой остановился у свекрови, и привел с собой Луку Дмитриевича. Привел, значит, и говорит ему: «Мы с тобой здесь двое и поговорим по душам». «А где хозяйка?» — спрашивает председатель. «В ночь, говорит, ушла на ферму. Так что можно толковать откровенно».