В вечном долгу

— Ты, Карп Павлович, какого-то важного гостя сопровождал?

— Брательник.

— Твой, что ли?

— А то.

— Он сильно даже на тебя пошибает. Я так и подумал, сродни.

— Брательник по матери, Карп Павлович?

— По девятому пряслу в огороде.

— Кроме шуток, Карп Павлович?

— Товарищ из района. Приехал определять урожай.

— Как определять урожай?

— Да так. Обойдет, скажем, наши поля, а может, и не будет обходить, и определит: дорогие дядловцы, поработали вы здорово и нынче снимете стопудовый урожай. В районе эту цифирку перемножат на количество посевов, и получится для нас план хлебосдачи.

— Выходит, по пословице: курочка в гнезде…

— Была бы курочка.

Как и велел председатель, Карп Павлович по пути завернул во двор Глебовны, чтобы увидеть Алексея. Двери сенок были плотно закрыты, и в пробое торчала щепа.

— Поцелуй пробой да иди домой, — усмехнулся Тяпочкин и заглянул в огород. Глебовна с лейкой в руках ходила между грядами, а Алексей, голый по пояс, нес в руках с Кулима две бадьи воды.

— С успехом, соседи.

— Спасибо, Карп Павлович.

— Гость к тебе приехал, Алексей Анисимович. Инспектор по урожайности. Лузанов велел, чтобы ты с утра был в конторе. Видимо, по полям поедете.

— Ах ты, окаянный народец. И что вы делаете только, Карп Павлович, с моим парнем? Затаскали вы его, задергали. Насилушку я его уломала сходить завтра в лес, порубить дровец — а тебя лешак опять выкинул поперек дороги. А там, гляди, пойдет сенокос, уборочная — и остались мы без дров. И что мне делать, Карп Павлович, хоть бы ты надоумил. Живет в моем доме мужик, а дом без мужика.

Алексей поглядывал то на Тяпочкина, то на Анну Глебовну и улыбался: ему всегда было приятно слышать незлобивое ворчание тетки Глебовны.

— А он хоть бы хны. Погляди на него, смеется, окаянный народец.

— Пойдем-ка, Алексей Анисимович, словечко сказать надо. А тебе, Глебовна, помогай господь.

— Даром-то, говорят, он не помогает нынче.

— Я, так и быть, Глебовна, трудодень ему поставлю. Это я могу по знакомству.

Они пошли во двор. Алексей по пути взял свою наброшенную на изгородь рубашку, надел, застегивая пуговицы, спросил:

— Что это за инспектор?

— Определять урожай, чтобы мы себе хлебушка не отсыпали.

— О каком же хлебе речь, когда у нас, к примеру, и всходов даже нет?

— Об этом я ничего не знаю. Раз этому инспектору дана власть — значит, определит. И точка. Меня, Алексей Анисимович, другое беспокоит… Только уж разговор промежду нами. Бывший наш председатель, Трошин, ты знаешь, был человеком большой прямоты. Он перед районным начальством колхоз не подрисовывал, может, тем и не нравился кое-кому. А вот Лузанов, Алексей Анисимович, как бы тебе сказать… другого складу. У этого не сделано, да сделано. Уж кому-кому, а мне-то доподлинно известны все его выверты. То ли он боится начальства, то ли в передовиках ему походить охота, но привирает он безбожно на каждом шагу. Вот взять, например, живое дело. Засеяли мы в день сто семьдесят гектаров, он докладывает Верхорубову — двести двадцать. Так же было и с вывозкой удобрений. Я вот думаю, Алексей Анисимович, не обманул бы он инспектора. А обманывать этого работника никак нельзя. Никак. Наговорит он ему, что сеяли мы по зяби и что семена хорошо приготовили, и что посевы заборонили… А ведь инспектор — человек у нас наездом. Откуда ему знать, что сделали мы, а чего не сделали? Раз говорит председатель — значит, так оно и есть. Возьмет да и бахнет действительно, что ожидаем мы и должны получить никак не меньше сотни пудов с гектара. А на деле дай бог хоть бы сам-шесть собрать. И выйдет, Алексей Анисимович, что мы бессовестно обманем государство и сами себя опять выхолостим. Может, тебе для верности какие данные по полеводству понадобятся, пожалуйста, я могу приготовить.

— У меня у самого все взято на карандаш.

— Верно, у тебя своя карманная контора. Она, пожалуй, понадежней нашей-то. А если что, я пожалуйста.

Низко, над самой крышей, стремительно вперед вытянув шеи, пролетели две кряковых. Тяпочкин проводил их и сказал:

— На Шайтанских озерах, сказывают, много дичи упало.

— Глебовна говорит, к урожаю.

— Старуха права. Будь здоров, Алексей Анисимович.

Без малого в семь Мостовой пришел в контору. Лука Дмитриевич Лузанов и Струнников были уже там.

— Наконец-то и агроном. Хм.

По этой реплике Мостовой догадался, что председатель с инспектором ждут и беседуют давно. На столе перед гостем лежала толстая конторская книга, и пухлые, как бы отечные, пальцы его, украшенные красно-медными волосиками, играли карандашом. Инспектор не подал руки Мостовому, но, здороваясь, едва привстал и улыбнулся девственно румяными щеками.

А Лузанов между тем говорил Мостовому:

— Товарища Струнникова интересуют наши поля. Повезете его, Алексей Анисимович, и покажете товар лицом. Посмотреть есть что, прямо скажем. Всходы проклюнулись добрые — не то что в прошлую весну. А вот Захар Малинин и ходок подогнал для вас. Можете отчаливать. Хм.

— Я готов, — надевая фуражку, сказал Мостовой. — С удовольствием покажу товар лицом. Только заверну к себе, кое-какие записи прихвачу.

Следом за Алексеем в кабинет агронома пришел председатель и, пестуя в мосластой руке свой тяжелый подбородок, зашептал, сбиваясь на голос:

— Этого человека не столь интересуют посевы, сколь наша с тобой работа вообще. Понял ли? Не смей возить его за Убродную падь. Иначе крышка нам. Он имеет такое поручительство от райкома. Зачем мы должны пакостить сами себе в карман? И без того за… — плюнуть некуда. А нам работать да работать. Вначале покажи ему обваловские пашни, а уж потом козырнешь Заречьем. Ступай, а то осердится еще.

На одном сиденье ехать было тесно. На всякой даже маломальской колдобине Струнников всей своей, по крайней мере шестипудовой, тяжестью налегал на Мостового, и тот чудом держался на самой кромочке.

За деревней Мостовой остановил лошадь, вылез из ходка, для видимости покопался в упряжи и обратно сел в передок, на место кучера. Догадливость Мостового понравилась Струнникову. Он снял с белой лысеющей головы фуражку и, держа ее в обеих руках между колен, начал потихоньку насвистывать какую-то красивую, знакомую и в то же время незнакомую для Мостового мелодию. Алексей перевел лошадь на шаг и стал жадно слушать тонкий переливистый свист, томясь тем, что не мог вспомнить, где и когда он слышал эту очаровавшую его задумчивой грустью мелодию. Он попытался было в уме подхватить ее, но части мелодии так неожиданно то обрывались, то возникали, то поднимались и крепли, то вновь слабели и замирали совсем, что уследить за ними не было никаких сил. Алексей понял, что песню надо слушать — и слушал, вдруг совсем неожиданно вспомнив Евгению. Прежде он редко думал о ней, и то тогда, когда долго не бывал у нее. Теперь же она часто приходила на память и вспоминалась с теплым чувством ожидания, надежды и радости.

— М-да, — оборвав свист, вздохнул Струнников. — Дьявольские места у вас тут.

— Плохие, по-вашему?

— Зачем же? Наоборот. Я в областном музее вычитал, что в здешних местах когда-то отдыхали чиновники почтового ведомства Москвы. Признаться, был поражен этим до невероятия. А теперь вижу: у тех московских чиновников губа была не дура. Река, место сухое, высокое, сосновый бор, грибы, ягоды, озон.

— Это ерунда, — заметил Мостовой.

— Как изволите понимать вас, молодой человек?

— Здешние места не чиновники прославили, а хлеборобы. Дядловская рожь на Ирбитской ярмарке наравне с пшеницей ценилась. Нашу рожь, товарищ Струнников, за золото покупала вся Европа.

— Справедливо. И об этом что-то сказано в музее. Припоминаю. Вы давно здесь работаете?

Мостовой сел вполуоборот к Струнникову:

— Да я почти здешний.

— И как?

— Да так.

— Что нынче думаете собрать на своих знаменитых землях?

— Кто ж его знает. Но небогато. Центнеров шесть — от силы.