В вечном долгу

Давно уже Лука Дмитриевич ни с кем не говорил по душам, давно ни с кем по-дружески водки не пивал. А надо бы с кем-то покалякать, кому-то приоткрыть душу, заглянуть в чужую. Не бирюком же родился Лука Дмитриевич.

Узнав о приезде сына, Лука обрадовался и под впечатлением этой большой радости едва скоротал день, чтобы уйти домой и отрешиться от всяких колхозных дел, которым нет и никогда не будет конца.

Еще разуваясь на крыльце, он уловил теплый, праздничный запах блинов и еще чего-то жареного. «Тоже небось наседкой квохчет», — сочувственно подумал Лука Дмитриевич о жене, губ его коснулась мягкая снисходительная улыбка. Потом развесил портянки на перилах крыльца и в носках вошел в избу.

— А ведь у нас гость, — полыхая от кухонной жары и радости, сообщила Домна Никитична.

— Слышал уж. Где же он?

— Убег на Кулим. Может, говорит, искупаюсь. Пока умывайся — он и придет. А парень-то какой стал! Не узнать. Все, говорит, за год хорошо закончил. И сейчас поехал на практику. До октября. А куда поехал — мне не сказать. Город он назвал. Вроде бы как Барабан.

— Барабинск, может.

— Ну-ну, Барабинск — верно. Так вот от него еще вроде километров сто. В совхоз. Что же это так-то далеко, а, Лука?

— Это ничего. Это к лучшему. Пусть мир поглядит. Зорчее будет… Рубашку бы мне чистую.

— В горнице, Лука, на кровати. Приготовлена.

Лука Дмитрич все еще в носках мягко протопал в горницу и начал натягивать на плечи свежую рубаху, пахнущую пригоревшей под утюгом ниткой. А Домна Никитична с кухни токовала:

— Ты помнишь, Лука, как он с осени-то жалобился на немецкий язык? Так вот, помогла ему, он рассказывал, одна девушка, Лина. Тут на столе, в верхней книжке, фотокарточка ее. Вместе они с нею. С зеленой коркой которая. Вот-вот, — подсказывала Домна Никитична.

Лука Дмитриевич достал из учебника по метеорологии фотографию и, держа на отлете, начал рассматривать. Сергей и Лина, держась за руки, спускались по широкой каменной лестнице. Видимо, ярко светило солнце, и они слегка щурились, глядя друг на друга и улыбаясь. Она, как и Сергей, высокая, подобранная, но из другого, определил Лука, не деревенского мира.

— Хм. Это не чета нашей Клавке-пигалице, — хмыкнув, тихонько промолвил Лука Дмитриевич и погладил свои волосы. — Вез бы в гости ее. Слышь, Домна? Я говорю, вез бы ее в гости.

— Так и поехала она в твое Дядлово! У ней, сказывает, отец-то самый почетный агроном в области.

— Хм. У себя и мы — шишки на ровном месте.

Домна Никитична начала собирать на стол, а Лука Дмитриевич, поскрипывая новыми полуботинками, принес из буфета стакашки, протер их полотенцем. Потом нашел штопор и взялся распечатывать бутылки с водкой. Посмеивался:

— А ты, Домна, как разведчик. Уже все успела пронюхать.

— Он сам рассказывал. Сам. Я только слушала. Он сидит вот тут у стола, облокотился и рассказывает, а сам все в окошко поглядывает, поглядывает. Я возьми да и пошути: Клаву, мол, небось выстораживаешь? С Клавкой, говорит, у нас песня спета. Жалко тебе ее, спрашиваю? Молчит.

— Что ж ему еще теперь? Правильно, что молчит. Неуж он после этой еще на Клавку обзарится? Хм. Серега у меня не дурак.

— Ты бы погодил его. Или горит.

— Я, мать, одну стопушку. Вишь ты, какая тепленькая.

И за столом, когда все трое — мать, отец и сын — сели обедать, Лука Дмитриевич был опять весел.

— Давайте за встречу и все такое. Хм.

Он одним большим глотком проглотил водку и, взяв вилку, начал вылавливать из тарелки скользкие рыжики, весело подмигивая Сергею на Домну. А та, чокнувшись за компанию, с мучительным страхом подносила к губам рюмку, уже заранее плотно зажмурившись, морщась и конфузясь своего страха.

— Мой Серко, ей-богу, вот так же в воду заходит, — расхохотался Лука Дмитриевич. — Не бойсь. Руби наотмашь. Вот так. Значит, в совхоз, говоришь? В совхоз — это хорошо. Там небось порядок. А у нас, слушай, ну полная неразбериха. Раньше, бывало, где межа да грань, там ругань и брань. Каждый рвал себе. Землей жили. Лишний аршин пашни — пудовка хлеба. Нынче Мостовой — он везде, холера, шастает, — пятьдесят гектаров намерил пустошей за Убродной падью. Хватили разбираться, чья земля. Из «Авангарда» говорят — не наша. «Яровой колос» — тоже не наша. Бились, бились — и хозяина не нашли.. Тем не надо и другим не надо. Да это когда же было, чтобы мужик от земли-кормилицы отказывался? Хм. Давай еще по одной. Не станешь? Правильно. Ну ее к черту. Мостовой как? Агрономит. Худа не скажешь, но все бы он вертел по-своему. Попервости вроде смирней был, а теперь, слушай, никому не уступает. С районным начальством, холера, зубатится. Иной раз он и прав, да ведь мы не частное хозяйство ведем, приходится делать не как хочешь, а как велят. Иван Иванович только не любит его, так что вряд ли он у нас долго надержится. И пусть едет куда — мне меньше мороки. Хм. А я еще под грибок. Опп.

На радостях Лука Дмитриевич пил добросовестно: уемистые стакашки уходили из его рук быстро и до дна осушенные. Домна Никитична, заметив, что он вместе с вилкой обмакнул в жаровне и рукав своей рубашки, предупредила незлобиво:

— Ты бы, Лука, помешкал с рюмкой-то. Поешь сперва.

— Молчи, мать. Бывает и свинье в году праздник. — И опять хлопнул стакан. — Ведь я работаю, Сережа, как старый мерин, — начал жаловаться Лука Дмитриевич сыну. — Работаю, работаю, а проку не вижу. Ты, Серега, вся моя радость. Я ради тебя на председательство-то решился. Сказал, на ноги тебя поставлю и поставлю. Я на своем месте, потому как Верхорубов сильно меня уважает. А он в районе всему голова. Капустин хоть и главнее, а силы той не имеет. Капустину все бы уговоры, советы да убеждения. А Иван Иванович — не-ет. Этот слово сказал — вбил гвоздь до самой шапочки. И я люблю так-то. Раз тебе определено сверху быть рядовым — значит, и говорить с тобой нечего. Я это понимаю, а дядловцы не понимают и не любят меня. Ух, я бы их, Серьга… Опп. Хм. А ты что редко бываешь?..

Лука Дмитриевич с прежней добросовестностью еще опорожнил до пятка стаканчиков, начал то и дело терять нить разговора и наконец, ощупью выбравшись на крыльцо, растянулся там на прохладных половицах, устроившись щекой на своем пыльном сапоге.

— Я уж и не упомню, когда с ним бывало такое-то, — вздыхала Домна Никитична, подсовывая под голову мужу подушку. — Это он тебе, Сережа, порадел. Стареет, видать. Да от его работы не мудрено совсем окочуриться! Ни поспит толком, ни поест. И кто только такую председательскую должность придумал. А злющий-то он стал, что наш Цыган, ей-богу. Все хочет, чтоб лучше было, как у добрых хозяев, и лается с людьми — спасу нет. Ты бы, Сереженька, поговорил с ним, с трезвым-то. Зачем он так-то изводится? Зачем людей-то задирает? Я многое не разумею, Сережа, но вижу, что ничего ему не переиначить в колхозе. Ведь и до него ходили в председателях тверезые, грамотные мужики, были само собой и пустозвоны, но ни при тех, ни при других ничего в Дядлове не цело. Загвоздка, видать, не в председателях вовсе. Тут, Сереженька, Верхорубов был как-то у нас в гостях, так он, скажи, весь вечер науськивал Луку на людей. Жми, говорит, на них. В колхозном-де крестьянине большие возможности заложены. Где он эти самые возможности увидел, ума не приложу.

Откуда-то сверху, как рысь, во двор пал ветерок, с шумом прошелся по сухим веникам под навесом, с размаху захлопнул створку окна и с размаху же опять отворил ее. Домна Никитична торопливо ушла в дом, чтоб закрыть окно, а Сергей спустился с крыльца и направился к воротам.

— Я пройдусь, мам.

Мать, закрывая окно, кивнула головой. Улыбнулась.

Был тот час, когда совсем иссяк длинный вечер и, не погасив зари заката, пришла по-майски короткая ночь. К самой земле припала густая темь. Над нею, вставая, дыбились громоздкие черные тени домов, заборов и деревьев. На огороде дедка Знобишина поднялся столб с запрокинутым журавлем, как солдат в длиннополой шинели с винтовкой наперевес. А над головою — деревенское милое небо, подсвеченное зарею из-за края земли…