В вечном долгу

Домна Никитична засуетилась, собирая ужин: принесла тарелки, хлеб и пугливо осведомилась:

— Наливать, Лука?

— Нет, попляши. Хм. — Он так сверкнул на жену глазами, что она готова была провалиться сквозь землю.

Жирный суп из гуся Лука Дмитриевич хлебал без всякого удовольствия, зачем-то громко стучал ложкой о дно тарелки и не поднимал от стола сердитых, обострившихся глаз. Поужинав, немного поостыл, успокоился и сразу же лег в постель, желая поскорее заснуть, чтобы завтра раньше быть на ногах. Но только голова его коснулась подушки, как вспомнился во злости порванный пиджак, затем полезли думы о делах в колхозе, и бессонница мигом отравила надежду на отдых и забытье.

Вздыхал, вертелся в постели Лука Дмитриевич вплоть до рассвета. А утром поднялся с головной болью, почти не отдохнувшим, еще более сердитым, чем вечером.

Не заглядывая в правление, председатель прошел на конный двор за своей лошадью и здесь столкнулся с агрономом Мостовым. Тот, поставив ногу на кромку вкопанной в землю посреди двора бочки с водой, чистил круглой конской щеткой свои пыльные сапоги. Конюх Захар Малинин, заросший рыжей растительностью, выводил из распахнутых настежь дверей конюшни серого агрономовского коня.

— Вот тебя-то мне и надо, — каким-то вкрадчивым, ядовитым голосом выговорил Лузанов и подошел к Мостовому вплотную, как для объятий. — Ты что же это, сукин сын, тут без меня выкомариваешь? Подсиживать меня решил. Да я тебя, молокососа, в бараний рог скручу…

Лузанов, матерно ругаясь, вскинул большой угловатый кулак и хотел тряхнуть им перед лицом оторопевшего агронома, но Мостовой перехватил его руку в запястье и что было сил рванул ее книзу — у председателя в руке хрустнули кости и, жалко трясясь, отвис тяжелый подбородок.

— Легонечко, Лука Дмитрич, — переведя дыхание, сказал Мостовой. — Еще оскорбление, и я изобью вас… Говорю это при Захаре. Изобью до смерти.

Мостовой отдал конюху щетку, одернул на себе пиджак и все еще бледный, не похожий на себя, посоветовал:

— И вообще, Лука Дмитрич, перестаньте собачиться. Разве вы руководитель, если с вами люди уж разговаривать боятся? Так мы далеко не уедем. Это понять надо.

— Понять вот, понять, — миролюбиво возразил Лузанов, — руку-то мне испортил. Хм.

— Я, Лука Дмитрич, думал, вы ударить меня собрались.

— Я еще с ума не спятил. Давай присядем где-нибудь. Горит рука-то.

Они пошли к телегам, а Захар Малинин глядел, как Лузанов, сугорбясь, нянчит руку, улыбался.

— Ты, Алексей Анисимыч, «Всходы коммуны» читал?

— Читал.

— И что?

— Ничего. Ни вздохнул, ни охнул. Верхогляд какой-то писал.

— Да ты что!

— А ничего, Лука Дмитрич. Совсем ничего. Триста гектаров земли за Убродной падью мы засеяли впустую. Всхожесть семян оказалась только шестьдесят процентов. Дальше высевать это зерно я запретил.

— И что дальше?

— А дальше давайте решать. Я предлагаю, пока не поздно, оставшиеся земли занять клевером. Сеять пшеницу такой низкой кондиции — это равносильно тому, что подвезти ее к Кулиму да высыпать в воду. Да и не дойдет она до заморозков. Не выспеет. Если по-хозяйски подходить к делу, Лука Дмитрич, так и засеянные-то поля за Убродной падью надо бы пересеять.

— И опять клевером?

— Не обязательно. Ну, а что же делать теперь, подумайте сами? Мы не виновны, раз с осени у нас выгребли все семена. Вот теперь и расплачиваемся.

— Нет, Алексей Анисимович, ты меня на скользкую дорожку не подталкивай. Верхорубов голову с нас снимет, если не выполним план по пшенице. О замене пшеницы не может быть и речи.

— Лука Дмитрич, уже всем колхозникам известно, что горим с пшеницей. Горим.

— К черту колхозников. Не они в ответе перед районом. Немедленно распорядись продолжать сев пшеницы. Немедленно. Хм… Таково указание сверху, и мы должны выполнять его беспрекословно.

— Я не могу отменить своего решения.

— Тогда вот что. — Глаза у председателя остекленели. На скулах шевельнулись и набрякли желваки. — Тогда вот что, агроном, не путайся ты у меня под ногами. Не путайся. Иначе вылетишь из колхоза, как пробка. Хм. Захар! — рявкнул Лузанов, слезая с телеги. — Захар! Лошадь мне. Гони к конторе.

Лука Дмитриевич почти бегом бросился со двора, запнулся за подворотню и едва устоял на ногах. По той стороне улицы шли Евгения Пластунова и свекровь ее, Елена Титовна. Председателю показалось, что женщины ехидно рассмеялись над ним, поэтому он не только не побежал дальше, а совсем остановился, ошалело оглядывая пустынную улицу и Пластуновых, неторопливо идущих одна за другой: впереди Евгения с пилой на плече, за нею Елена Титовна, на согнутой руке у нее тупорылый колун. Поравнявшись с председателем, женщины поздоровались, но Лука Дмитриевич вместо приветствия приказал:

— Ну-ка, идите сюда, голубицы. Куда это вы? Дрова пилить. Хм. А ведь ты, Женька, по-моему, должна бы возить семена?

Евгения зачем-то поглядела на свои ноги, обутые в маленькие, ловкие сапожки, потом подняла на председателя глаза свои и ответила с невозмутимым спокойствием:

— Я и возила, Лука Дмитрич, а нынче никто не наряжает, и мы надумали попилить себе дров.

— Провались в тартарары ваши дрова. Только подумать, язви их душу, у колхоза поля не засеяны, а они отправились дрова рубить. Дрова им, лодырям, в мае понадобились. Хм…

Из-за спины снохи вдруг выступила высокая, слегка согнутая в пояснице Елена Титовна и, поправив на голове платок, закричала резко и громко на всю улицу:

— Ты чего зубатишься, как цепной кобель? Чего? Баба тебе толком объяснила, что ей не было наряду. И я говорю: не было. Если дело какое, скажи по-людски. Небось поймем, не совсем еще оскотинились под твоей рукой.

— Поймете вы, дожидайся. Хватит орать. Сейчас же вот запрягайте, по лошади — и марш возить зерно. Дроворубы! Только и заботы у вас — что свое хозяйство.

— Ты о нас, что ли, позаботишься? Для тебя хоть все мы передохни! — кричала вслед Лузанову рассерженная Елена Пластунова, и резкий надтреснутый голос ее долго звучал в его ушах.

«Только и заботы у вас — что свое хозяйство», — несколько раз кряду подсознательно повторил Лука Лузанов свои последние слова и вдруг задумался над ними: «О хозяйстве я напрасно брякнул. Все из своих котелочков кормимся. Тьфу, черт побери, опять эти котелочки…» Он вспомнил разговор с Мостовым на берегу Кулима, вспомнил, как униженно просил тогда мальчишку не придавать значения его словам о котелочке, и опять вскипел бурной ненавистью к агроному: «Выгнать его. Будь что будет, но с глаз его надо убрать. Руку-то как у меня хватанул, подлец. Изобью, говорит, до смерти. Сопляк. У него духу хватит. Хм».

Возле ворот конторы дремала мухортая кобыленка, запряженная в прогнутые дрожки, на которых, всегда сидя верхом, ездит по обширным дядловским угодьям бригадир тракторной бригады Иван Колотовкин. «Ну, я ему задам сейчас», — погрозился Лука Дмитриевич под горячую руку и начал подниматься по лестнице в контору, грохая сапожищами по звонким ступенькам. В коридоре, у самых дверей, его встретил Карп Павлович Тяпочкин.

— Одну минутку, Лука Дмитриевич…

— Чего еще?

— Сын у тебя приехал. Сергей.

— Когда?

— Да, никак, с полчаса я его видел. Подходил к дому. С чемоданчиком.

XXV

Только к вечеру Лука Дмитриевич вырвался домой. По пути зашел в магазин, взял две поллитровки водки и опустил их в глубоченные карманы своих брюк галифе.

Оттого, что председатель выкипал злостью и много ругался, дела в колхозе не шли, да и не могли идти лучше. Это начинал понимать и сам Лука Дмитриевич, но он пока успокаивал себя: ведь бывшие до него мягкосердечные председатели, по его мнению, куда хуже вели хозяйство. Он хоть, по крайней мере, неукоснительно проводит линию районных организаций. А ведь его предшественники и этого не могли сделать. Словом, в жестких методах руководства Лузанов пока не раскаивался, однако с навязчивой тревогой сознавал, что между ним и односельчанами пролегла широкая межа, затянутая глухим непролазным чертополохом. Прежде он всюду был своим человеком. А сейчас, где ни появись, там и разговор мужики скомкают, шутку на полуслове оборвут и расползутся по сторонам.