Страница 3 из 94
Итоги дворянской историографии XVIII в. подвел Н. М. Карамзин. Подходя с консервативно-охранительных позиций к освещению русского исторического процесса, он писал, что Россия всегда спасалась «мудрым самодержавием»[30]. А раз так, то именно самодержцы и их деяния, а не народ стояли в центре внимания придворного историографа государя императора Александра Благословенного. «Два государя — Иоанн и Василий, — писал Карамзин, — умели навеки решить судьбу нашего Правления и сделать Самодержавие как бы необходимою принадлежностию России, единственным уставом государственным, единственною основою целости ее, силы, благоденствия». Но крупнейшей исторической фугурой Карамзин считал именно великого князя всея Руси Ивана III, который, по его словам, был «герой не только Российской, но и всемирной истории».
Василий III уступал в «природных дарованиях» и Ивану III, и Ивану Грозному, «был не гением, но добрым правителем», «шел путем, указанным ему мудростию отца»[31]. «Рожденный в век еще грубый и в самодержавии новом, для коего строгость необходима, Василий по своему характеру искал средины между жестокостию ужасною и слабостию вредною»[32].
Н. М. Карамзин сравнительно с М. М. Щербатовым значительно расширил круг привлеченных к исследованию источников. Кроме известных Щербатову он использовал изданные к его времени Архангелогородский летописец[33], Львовскую летопись[34], Никоновскую летопись[35], Типографскую летопись[36] (последние две Щербатов знал по рукописям). Он ссылается на Псковскую летопись А. Ф. Малиновского и Ф. Толстого[37]. Широко привлекает он так называемую Ростовскую летопись (Новгородский свод 1539 г.)[38]. Важным летописным источником для него была Вологодско-Пермская летопись[39]. Знал Н. М. Карамзин и Новгородскую и летопись[40]. В его архиве находились списки и других летописей (в том числе Воскресенской)[41]. Встречаются у историка ссылки и на Русский временник[42].
Более широко привлекаются Карамзиным и дипломатические материалы. Кроме крымских дел он уже знает весь основной комплекс посольских дел (прусские, имперские, польские, турецкие и ногайские). Он использует договоры с Данией, ганзейскими городами и Ливонией, а также хранившиеся у него «кёнигсбергские бумаги». Карамзин широко привлекает свидетельства современных Василию III иностранцев (С. Герберштейна, А. Кампензе, П. Иовия, Ф. да Колло). Он обращает большее, чем Щербатов, внимание на внутреннее состояние России в первой трети XVI в. Ему известна «Выпись о втором браке Василия III»[43], несколько списков разрядных книг[44], судное дело Берсеня и Максима Грека[45], родословные[46].
Яркость изложения и богатый фактический материал сделали труд Н. М. Карамзина на долгое время одним из популярнейших сочинений по русской истории, несмотря на консервативный характер его общих представлений.
Первый русский революционер А. Н. Радищев по-новому подошел к проблеме создания единого Русского государства. Для него этот процесс не был благоденственным, а означал торжество деспотизма, попрание народных прав и вольностей, столь ярко проявившихся в истории Новгорода и Пскова[47].
Радищевскую традицию продолжали декабристы, которые в своих литературных занятиях охотно пользовались примерами истории для разоблачения ужасов самодержавия. Они нанесли решительный удар по карамзинской концепции истории России. Восхвалению самодержавия они, как и Радищев, противопоставляли идеализацию древнерусских городов-республик. Полемизируя с Карамзиным, Н. И. Тургенев писал, что после падения татаро-монгольского ига Россия «восстает из своего уничижения, но встает заклейменная знаками рабства и деспотизма, доказывающими, чего она лишилась и что приобрела»[48]. Итак, политический деспотизм и социальное порабощение — вот следствия создания единой монархии при Иване III. А. И. Одоевский[49] с горечью вспоминал падение независимости Новгорода и Пскова. К изучению истории Новгорода и Пскова призывал А. Е. Розен[50]. Декабристы меньше всего склонны были идеализировать русских монархов той поры. Н. М. Муравьев говорил о том, как унизительна была «для нравственности народной эпоха возрождения нашего, рабская хитрость Иоанна Калиты; далее, холодная жестокость Иоанна III, лицемерие Василия и ужасы Иоанна IV»[51]. М. А. Фонвизин клеймил самовластие Ивана III и его сына Василия, которые покорили оружием Новгород и Псков и «уничтожили их общинные права и вольности»[52]. Исторический идеализм в построениях декабристов сочетается с их революционным устремлением.
Несмотря на идеалистические представления о ходе исторического процесса, декабристы внесли в историческую науку революционную страсть борцов с социальной и политической несправедливостью, которая помогла им избавиться от непомерной идеализации царизма, господствовавшей до них в русской историографии.
В середине XIX в. складывалась так называемая юридическая, или государственная, школа историков (К. Д. Кавелин, С. М. Соловьев и др.), представлявшая собой либерально-буржуазное направление в исторической науке. Отстаивая тезис о закономерном ходе исторического процесса, С. М. Соловьев рассматривал историю России конца XV — начала XVI в. как время перехода родовых отношений между князьями в государственные. Борьба старого порядка с новым, начавшаяся при Иване III, продолжалась при Василии и завершилась при Иване Грозном. В деятельности же самого Василия III С. М. Соловьев отмечал «необыкновенное постоянство, твердость в достижении раз предположенной цели, терпение, с каким он истощал все средства при достижении цели, важность которой он признал». В целом же у Василия III С. М. Соловьев вслед за Карамзиным не видел ничего существенно нового по сравнению с княжением его отца, только «Василий не был так счастлив, как Иоанн»[53].
Основной комплекс летописных источников и посольских дел у С. М. Соловьева не превышал то, что было известно Н. М. Карамзину. Шире привлечены были им актовые материалы, опубликованные в 30-х — начале 50-х годов XIX в. (Акты Западной России, Акты Археографической экспедиции, Акты исторические, Дополнения к Актам историческим, Акты юридические, Пискарев. Грамоты Рязанского края), памятники публицистики (сочинения Максима Грека, Вассиана Патрикеева). В этом сказывался интерес ученого к проблемам внутренней истории России.
С критикой построений С. М. Соловьева выступил в 50-е годы XIX в. идеолог славянофилов К. С. Аксаков. Концепция Аксакова сводилась к резкому противопоставлению русского исторического процесса западноевропейскому. Особенность русской истории Аксаков видел в том, что в основании Русского государства лежали «добровольность, свобода и мир», тогда как западное государство основывалось на «насилии, рабстве и вражде». «Взаимная доверенность» земли и государства — вот, по К. С. Аксакову, основа русской истории. Устанавливая этапы русской истории по столицам государства, К. С. Аксаков третьим периодом считал Московскую Русь, когда «общины или города соединяются в одно целое». В это время «государство крепнет, опираясь на земское чувство единства всея Руси»[54]. Идеалистическая схема К. С. Аксакова носила статический характер, т. е. по существу была лишена всякого историзма. Вместе с тем Аксаков верно подметил и слабость «Истории России» С. М. Соловьева, которая сводила исторический процесс к деяниям князей и царей. Призывая изучать судьбы народа, быт страны, К. С. Аксаков и другие историки славянофильского направления стимулировали исследование важных сторон исторического процесса.
30
Н. М. Карамзин. Записка о древней и новой России. СПб., 1914, стр. 10, 47, 127.
31
Н. М. Карамзин. История государства Российского (далее — Карамзин), кн. II, т. VII. СПб., 1842, стб. 121; т. VI. СПб., стр. 210; т. VII, стр. 105.
32
Н. М. Карамзин. История государства Российского (далее — Карамзин), кн. II, т. VII, стб. 106.
33
Летописец, содержащий в себе российскую историю от 6360 (852) до 7106 (1598) года. М., 1781. См. Устюжский летописный свод (далее — УЛС). М.—Л., 1950.
34
Летописец русский от пришествия Рюрика до кончины царя Иоанна Васильевича (далее — Летописец русский). М., 1792; ПСРЛ, т. XX, ч. I–II, СПб., 1910–1914.
35
Русская летопись по Никонову списку, ч. VI. СПб., 1790.
36
Летописец, содержащий российскую историю от 6714 (1206) лета до 7042 (1534) лета. М., 1784.
37
Карамзин, т. VII, прим. № 77. В первом случае речь идет о рукописях Центрального государственного архива древних актов (далее — ЦГАДА), ф. 181, № 69/92 и 447/915. См. О. А. Яковлева. К истории псковских летописей. — «Записки научно-исследова-тельского института при Совете Министров Мордовской АССР», вып. 9. Саранск, 1947, стр. 218–228.
В собрании II. М. Карамзина находился также Горюшкинский список летописи (Государственная публичная библиотека им. М. Е. Салтыкова-Щедрина (далее — ГПБ), F, IV, № 602) и Карам-зинский (ГПБ, F, IV, № 603). См. Псковские летописи (далее — ПЛ), вып. 1. М.—Л., 1941, стр. XIX–XXVI.
38
ЦГАДА, ф. 181, № 20/25. См. А. А. Шахматов. О так называемой Ростовской летописи. М., 1904.
39
«Синод. № 365» (ныне ГИМ, Синод. № 485). См. ИСРЛ, т. XXVI.
40
ЦГАДА, ф. 181, № 62/85. См. ПСРЛ, т. XXX.
41
ГПБ, F, IV, № 601.
42
Русский временник, ч. 1–2. М., 1790; 2-е изд. М., 1820.
43
ГИМ, Синод. № 466.
44
ЦГАДА, ф. 181, № 99; ГПБ, Q, XVII, № 150, 30. См. В. И. Буганов. Разрядные книги. М., 1962, стр. 44, 66, 76.
45
ЦГАДА, ф. 52, без номера.
46
Родословная книга князей и дворян российских, ч. 1–2. М., 1787.
47
А. Н. Радищев. Полн. собр. соч., т. I. М.—Л., 19DS, стр. 263; т. III. М.—Л., 1952, стр. 36.
48
Дневники и письма Н. И. Тургенева за 1816–1824 гг., т. III. — «Архив братьев Тургеневых», вып. 5. Пг., 1921, стр. 123.
49
А. И. Одоевский. Полное собрание стихотворений и писем. М.—Л., 1934, стр. 130.
50
А. Е. Розен. Записки декабриста. СПб., 1907, стр. 275.
51
Записки Никиты Муравьева. — «Литературное наследство», т. 59. М., 1954, стр. 585.
52
М. А. Фонвизин. Обозрение проявлении политической жизни в России. — «Общественные движения в России в первую половину XIX в.», т. I. СПб., 1905, стр. 104.
53
С. М. Соловьев. История России с древнейших времен (далее — Соловьев), кн. III. М., 1960, стр. 296.
54
К. С. Аксаков. Сочинения исторические. М., 1889, стр. 17, 19, 52, 53.