Страница 77 из 90
Замученный жарой и бумажной рутиной я забыл о странном посетителе, и не вспоминал о нем до самого отъезда в войска.
***
Мы сидели в полупустом купейном вагоне пассажирского поезда. В таких поездах спросом пользуются плацкартные и общие вагоны, а народ побогаче выбирает скорые поезда.
Начался тихий, подмосковный дождик, за окном мелькали мокрые и пустые дачные станции, переезды с вереницами машин у шлагбаума, колхозные поля, поросшие какой-то сельхозрастительностью, одинокие велосипедисты, согнувшиеся под тяжестью промокших плащей…. Оставив позади Москву, поезд разогнался, погромыхивая на стыках. В купе старенького, но чистого вагона стало уютно и тепло. Завтра будут длинный, хлопотный и пыльный день, а сегодняшний вечер – твой, можно поваляться со специально взятой из дома скучной книгой, подремать, напиться из бренчащего стакана чаю, а потом всласть отоспаться под привычные поездные звуки…
В дверь постучали.
– Да! – крикнул я, подумав, что это, наверное, студент с докладом по отбою.
Дверь отъехала, и в купе вошёл какой-то мужчина в спортивном костюме с пакетом в руке. Нашарив на столике очки, я пригляделся и вспомнил, что это тот самый мышевидный КГБ-шник.
– Вы позволите? – спросил он.
– Пожалуйста. – Я подтянул ноги и указал на полку.
– Вот, – сказал он, доставая из пакета бутылку, – я бы хотел познакомиться с вами, товарищи офицеры, поближе…
Мой коллега удивлённо посмотрел сначала на бутылку, потом на меня, а потом на нашего посетителя. Он недавно пришёл на кафедру после академии, и наших порядков не знал. Мне же визит «отца солдата» совсем не понравился. Пить спиртное с незнакомым человеком в поезде, да ещё и с отцом одного из наших студентов, да ещё работающим в «конторе» я вовсе не собирался.
– Извините, – хмуро сказал я. – Вечер встречи придётся перенести. Нам пить нельзя – людей везём, мало ли что может случиться? Да и вообще, я не привык к студентам идти со «шлейфом».
Установилось неловкое молчание. Выждав несколько секунд и поняв, что мы ждём его ухода, мужик извинился, сунул бутылку обратно в пакет и вышел.
– Ни фига ж себе… – удивлённо сказал мой коллега, – Это что, у вас каждый раз такие номера?
– Не поверишь – первый раз… – ответил я, – даже и не знаю, что подумать. Давай-ка мы с тобой будем повнимательнее. Вообще повнимательнее. А то нарвёмся в полный рост и не заметим где…
Следующим утром на вокзале нашего надоедливого попутчика видно не было, то ли старался на глаза не попадаться, то ли мы в процессе суетливой перегрузки студенческих организмов из вагонов в «Уралы» просто не обратили на него внимания.
В гарнизоне я приказал коллеге организовать семинар на тему «Как нам обустроить казарму», а сам решил заложить круг почёта по штабам. Нужно было представиться начальнику центра – генералу, договориться с тыловиками о питании и обмундировании студентов, которые, переступив границу КПП, стали курсантами, и решить ещё десяток подобных вопросов.
Проблемы обычно возникают, если полк сталкивается с нашествием военизированных студентов в первый раз. Ознакомившись с директивой Генштаба и подавив естественный приступ ужаса, управление полка занимает круговую оборону, и каждый бюрократический вопрос приходится решать с боем, как писал Маяковский, «перешагивая через юнкеров». На следующий год командно-штабная девственность оказывается уже нарушенной, всё проходит без административных лубрикатов в виде звонков из Москвы и шифротелеграмм, а уж третий приезд похож на секс старых супругов – без выключения телевизора.
Выгружая из портфеля на стол НШ центра глухо звякающие московские сувениры, я поинтересовался наличием отсутствия проблем.
– В принципе, всё нормально, – ответил НШ, машинально выстраивая бутылки в боевой порядок «колонна пар», но есть нюанс. У нас стрельбище закрыли.
– Кто?! – изумился я, – вы же типа градообразующие! Зелёный Пыс что ли наехал?
– Дачники, с-суки, вложили, – объяснил НШ. – Понастроили сараев своих у самого аэродрома, ну и стали жаловаться, мол, пули над головами свистят. А чего бы им не свистеть? Ты же наших чингачгуков видел. Кто флажок на обваловании сбил, тот у них – «лётчик-снайпер». Ну и запретили нам стрелять.
– А как же Присяга? – спросил я. – Положено же отстреляться…
– Хороший вопрос, архиверный. Нет стрельб – нельзя Присягу проводить. Вот ты и думай, как-никак цельным подполковником работаешь. В Москву звони, пусть там решают.
– Ну, для этого-то мне и звонить не надо. А то я не знаю, чего они решат… А ещё стрельбища у кого-нибудь здесь есть?
– Есть одно, у МВД-шников. У них там что-то вроде тюрьмы или колонии, не знаю точно, так при ней есть стрельбище. Можно отстреляться там, но… нельзя. Они денег хотят.
– Много?
– Не мало. Да и неважно, сколько, в директиве ГШ не сказано, что за стрельбы можно платить. Меня за этот платёж первый же ревизор за яйца подвесит. С остальными элементами сбора проблем не будет, а вот насчёт стрельб – тебе суетиться. За подарки спасибо. После Присяги заходи, будем пробовать.
В Москву я, конечно, позвонил. Шеф, обожавший решать общие вопросы, но страшно раздражавшийся, когда перед ним возникала конкретная проблема, обещал подумать и велел перезвонить через пару дней. Я знал, что думать он будет до конца сбора, а крайним всё равно окажусь я.
Вечером после отбоя мы сидели в номере гарнизонной гостиницы, собираясь поужинать. В дверь постучали. На всякий случай я убрал со стола бутылку «Князя Шуйского». А вдруг это студент из казармы? Водка на столе преподавателей – это непедагогично.
Но это оказался не студент. К нам опять пожаловал мышевидный родитель в спортивном костюме, правда, на этот раз без пакета.
– Разрешите?
– Прошу… – вздохнул я и уступил ему стул, пересев на кровать.
– Я много времени у вас не отниму, – сказал он, – успеете поужинать. Тем более, пить вы со мной не хотите… Да нет, я всё понимаю, я можно сказать, привык, «Контора глубинного бурения» и всё такое, так ведь?
–Ну-у-у…
– Именно что «ну-у-у». Но поговорить нам всё-таки надо. А потом я уйду.
– Хорошо, – сказал я, – давайте поговорим. – Мне стало любопытно.
– Дело в том, – начал наш гость, – что много лет назад я служил… гм… ну, неважно где. А важно, что там я схлопотал себе дозу облучения. Хорошую такую дозу, увесистую. Можно сказать, несчастный случай, виноватых не было, но по тогдашним, а уж тем более по сегодняшним меркам, доза была такой, что можно было начинать заниматься организацией собственных похорон. Сначала-то я этого не понял, но вот тем, кому понимать положено, всё стало ясно, как днём. От работ меня отстранили и немедленно самолётом в Москву, в госпиталь. Зачем, почему? Врачи молчат, глаза отводят, но обследуют по полной программе. Вот по этой самой программе я и начал кое о чём догадываться, ну, а потом кто-то из врачей проговорился. Что со мной будет, и сколько мне осталось, они, конечно, не сказали, но догадаться и так было нетрудно. Я когда всё понял, чуть руки на себя не наложил. Страшное это дело, когда у тебя внутри тикает. И вот лежишь ты и ждёшь, что и как будет, когда оно дотикает. И сколько ещё этих тиков осталось…
Мы с коллегой переглянулись, я достал с подоконника бутылку и разлил водку по стаканам. Наш гость равнодушно выпил полстакана, ради вежливости взял со стола ломтик помидора – закусить – и продолжил рассказ, потирая горло и покашливая, видно было, что воспоминания ему неприятны и он начинает нервничать.
– Да… Самое страшное, помню, было среди ночи проснуться. Лежишь, смотришь в потолок – и ждёшь.
Отлежал я неделю, потом ещё одну. Ничего. Никаких признаков лучевого удара. То есть вообще никаких. На третью неделю смотрю, врачи улыбаться начали, глаза отводить перестали. «Повезло!», – говорят. Невероятно повезло, небывало, причём никто так и не понял, как и почему. Месяц я в больнице провалялся, потом санаторий был, потом выписали. Со старой работы меня, ясное дело, убрали, но перевели в Москву, в центральный аппарат, сразу же квартиру дали, матпомощь, подъёмные, лечебные, всё такое.