Страница 2 из 3
Папа говорит: «Мама, вы о Нем хлопочете, как о близком родственнике, а ведь Бога пока еще никто не видел. Это некая отвлеченная идея!»
Я не спорю, я только чувствую, что правда где-то посерединке, и что Бог как-то участвует в моей жизни. Но как?
Вечером я спросил у Вовки:
— Слушай, а ты почему родился? Ну, вот не было тебя — и вдруг родился?
Он засмеялся.
— Почему? Да потому им скучно вдвоем стало, вот они меня и родили.
— А потом что? Почему твой папка от вас ушел?
Вовка опять засмеялся:
— А потому что ему скучно с нами стало, вот он и ушел. — И добавил: — Туда, где повеселее.
В тот раз мы недолго гуляли, потому что я заспешил домой. Я испугался: а вдруг мой папа тоже заскучает и уйдет от нас?
Когда я прибежал, папа делал маме массаж.
— И ведь знаешь, что тебе нельзя нагибаться, а все равно за свое… — ворчал он.
— Ну как же, — оправдывалась мама, — ведь ребенку свежее надо, своя клубничка, своими руками…
— А на базаре что, не своими руками? Такими же самыми! И чтоб больше я эту клубничку в огороде не видел!
«Опять они ссорятся! — подумал я. — Никакого взаимопонимания! Всегда у них так: папе нравится в магазине покупать, а мама любит свое, с огородика. Она тайком от папы все сажает и окучивает, пока он спит. Один раз ее так прихватило, что вызывали „скорую“, делали маме какую-то блокаду. Она потом неделю на работу не ходила, а папа сердился: „Что, я вам на клубнику не заработаю? Что, надо последнее здоровье тут гробить?!“»
Потом я вспомнил, как недавно они ссорились из-за меня. Мама сказала, что папа совсем мной не занимается, не воспитывает. «Вот Виктор из второй квартиры с сыном и в круиз ездил, и в секцию его записал, а наш бегает, как сирота казанская!» Папа тогда сказал: «Мной тоже никто не занимался — и ничего, вырос».
«Может, это я во всем виноват? Ну что они ссорятся? Может, раньше у них понимание было?»
Всю ночь я не спал, ворочался. Все думал: что сделать, чтобы папа от нас не ушел? Потом вспомнил про «сироту казанскую» и совсем расстроился. «А что, если я подкидыш?» У меня давно такое подозрение возникало! Утром я даже не стал их спрашивать, почему они меня родили. Еще скажут, что я — не их, что меня из детдома взяли.
После школы я снова пошел на речку.
— Дядя Коля, а может, я сирота? Может, от меня скрывают?
— Ты что! Вот придумал! — Дядя Коля даже рассердился. — Я же помню, как твоя мама тебя носила, ну, беременная тобой… И как рожала знаю. Да ты и похож на нее, на Людку-то, — одно лицо!
Я успокоился. Да я и сам знал, что я мамин. У меня даже родинки в тех местах, где у нее. А походка — папина. Я только не знаю, зачем я родился. Ведь у них на меня никогда времени нет: папа — газеты читает, мама — по телефону. Я вроде как лишний.
— Ты вот спрашиваешь: почему тебя родили? — рассуждал дядя Коля. — Мол, понимания нет, взгляды разные. Потому и родили, чтобы ты их понимал, любил. А как же?
Я сначала даже не понял, ну, что я их любить должен. «Тормознул», как Вовка говорит, а потом — обрадовался! «Ну конечно, все правильно: маленьких все любят, а взрослым каково? Они выросли, им вроде любви не положено. А ведь им как плохо: ни побегать, ни поиграть, и времени свободного нету. Вот они меня и родили, чтобы я их любил. И как я сам не догадался?»
— А с другой стороны, — продолжал дядя Коля, — будь у вас в семье полный порядок, вы бы все вместе толклись, друг с дружкой занимались. Разве бы ты бы ко мне прибегал? Ни с какой стороны! Вот и думай… Нет, брат, все неспроста, все предусмотрено!
— Кем, кем предусмотрено?
— Да Им же, Им! — и дядя Коля показал пальцем куда-то наверх. — К примеру, у вас в семье не ладится, зато у них ты в запасе. А у меня — никого, так Господь тебя ко мне и приставил. Чтоб, значит, не скучал.
«И правда, — подумал я, — если бы у нас дома все хорошо было, я бы на речку не бегал. И дядя Коля один сидел…»И вдруг я увидел, как хорошо все придумано! И какой молодец этот Бог! Не зря Он вездесущий, везде проникает. Оттого и знает, кому где родиться, кого к кому пристроить, чтобы никто не скучал. И чтобы всем любви хватило: и папе, и маме, и дяде Коле…
Почему рисуют маслом?
Мы с Вовкой сидели на речке. Тихо было, как перед грозой. Над лесом повисла большая серая туча и почти совсем загородила солнце.
— Слушай, — спросил я Вовку, — а как художник картину рисует? Откуда он ее берет? Из головы?
— «Рисует!» — передразнил меня Вовка. — Рисуют дети вроде тебя. А художники пишут. Кто по памяти, а кто с натуры… Смотрит на речку или вот хоть на тебя и пишет.
— Пишут-то ручкой, а он ведь кисточкой, — не унимался я. — Значит, рисует.
— А я тебе говорю: пишут! — разозлился Вовка. — Нам на экскурсии говорили, что картины — пишут! А старые мастера предпочитали маслом писать.
Вовка ушел. А я стал думать: почему «маслом»? И каким: сливочным или подсолнечным? «Наверное, сливочным. Все-таки его видно, оно желтое и выпуклое».
«Хотя, — рассуждал я дальше, — сливочное — оно ведь твердое, его растапливать надо. Значит, подсолнечным — оно жидкое, в банке. Макаешь в него кисточку и пишешь… Правда, оно бесцветное… Но если добавить томатный соус или кетчуп… настоящие краски получатся!»
А потом я подумал: «Почему они вообще-то маслом писали? Ну, чем-то съедобным? И меня вдруг как осенило: масло-то съесть можно! К примеру, не понравилась картина или никто ее покупать не хочет. Старые мастера, они ведь, наверное, на одну пенсию жили, как моя бабушка. А с нее не очень-то разживешься!»
Я представил, как старые мастера едят сливочное масло с картины, и мне стало как-то не по себе. Моя бабушка почему-то считает, что без масла я умру или у меня живот со спиной слипнется. Каждое утро она намазывает мне его на хлеб и дает с собой в школу, а масло это за хлеб вылезает и все пачкает. Если честно, так я его просто ненавижу! Не то что кабачковую икру, которую нам в столовке дают. Я ее намазываю на хлеб и ем, ем…
Нет, я бы на месте старых мастеров писал картины кабачковой икрой! И я представил, как стою перед картиной: в левой руке у меня — блюдце с икрой, в правой — кисточка. А вокруг — старые мастера: «Смотрите-ка, — говорят, — он пишет кабачковой икрой! А мы-то, дураки, всю жизнь маслом писали! Все перепачкались!»
И бросают свои банки с маслом, бегут в школьную столовую, выстраиваются в очередь и просят: «Дайте нам кабачковой икры, да побольше!»… И вдруг кто-то закричал: «Дождь начинается! Бежим!» И я побежал. И пока бежал, думал: «Дождь-то всю мою икру смоет! Нет, больно это хлопотно — художником быть. Лучше я писателем буду. Или композитором. Музыку-то никто не смоет!»
Белая лошадь и черный монах
Сплаваем? — спросил Вовка.
— Не-а…
— А че?
— Холодно, боюсь, ногу сведет.
— Чего вдруг?
— А у папы свело. Он тоже тут на майские полез в воду, так чуть не утонул!
— Ну так то папа! Он же старый. А мы быстренько: туда-обратно, никто и не узнает.
— А если водоворот? Дядя Коля говорил, бывает такое: закрутит, как все равно водяной на дно потащит.
— Ну ты даешь! В водяных веришь! Ты, может, и в лешего веришь?
— Не в лешего, а в лесовика. Бабушка говорит, что они на Лысой горке собираются.
— Это на какой?
— Ну, как в Березки идти. Она однажды пошла, а на горке как закрутило, завертело!.. И вдруг смотрит: она уже в Березках, рядом с Ужей, повернулась — а деревни нашей нет.
— Ну, это заблудилась! Это с кем не бывает!
Мы помолчали.
— А я знаешь, чего боюсь? — спросил Вовка. — Белой лошади.
— Какой?
— Какой-какой… Такой! Я ее в тумане видел. Открыл окно — а там все белое, а в белом — она, лошадь. Туда прошла, обратно — медленно, как в кино. И с той поры стала мне сниться. Будто открываю я дверь, а там морда ее, белая. И в меня тычет! Знаешь, как страшно!