Страница 8 из 41
— Зачем это?
— Свинюшник прибрать.
— Зачем?
— Противно.
— Ну, если твое эстетическое воспитание не позволяет.
Завалившись на продавленный старый диван, он искоса наблюдал, как она орудует шваброй. Свежий воздух проник в давно не открывавшееся окно. Ольга протерла стекла, вымела, перемыла грязную посуду, а он все лежал и молчал.
Наконец она закончила и, вытирая руки, сказала:
— Работника кормить положено.
Женька поднялся, вытащил из холодильника колбасу. В фанерном ящичке из-под посылки нашлась на кухне старая, проросшая картошка. Пока Ольга жарила все это с луком, он спустился в магазин, принес бутылку дешевого вермута. Ей пить не хотелось, но Женьке посоветовала:
— Выпей. Полегчает немного.
И за компанию сама пригубила.
Женька быстро захмелел, страдания размягчились в нем, он начал рассказывать о себе многословно, путанно. Ольга слушала терпеливо, сама больше кивала, сочувствовала, понимая, что ему выговориться нужно, а не советы слушать. Да и к советам ее он не был готов, потому что опять и опять повторял свое:
— На тот год расшибусь, а пройду.
— Может, не стоит.
— Как так? Что ж я, второй сорт, по-твоему?
— Почему второй?
— А потому, что будь ты студентка, так не мела бы здесь комнату.
Логика этого ответа была только одному ему понятна, и Ольга спор отложила. Стемнело незаметно.
— Отдыхай, Женя. Побегу я. Пора.
— Куда ж ты?
— Пора, — повторила она неуверенно.
Оставаться опять наедине со своими горестями ему было страшно, но как удержать Ольгу, он не знал. Попросил только:
— Не уходи.
И она осталась.
Утром Женька по-детски долго тер ладонями глаза.
— Это ты?
Видно было, что, как повести себя, он не знает. Ольга взъерошила ему волосы:
— Отвернись. Я одеваться буду.
Женька послушался, повернулся к стенке, но лежал напряженно, о чем-то думал.
— Понимаешь, — сказал, наконец, глядя, как она причесывается, держа шпильку в губах, — понимаешь, я ведь не могу сейчас жениться.
Она даже шпильку выпустила, уронила.
— Неужели? А я-то в загс собираюсь.
И ушла, оставив его в недоумении.
Дней через десять Ольга увидела Женьку на другой стороне улицы, когда выходила из поликлиники.
— Оль!
— Привет.
— Ты куда?
— А в чем дело?
— Поговорить бы нужно.
— Насчет женитьбы, что ли?
— Не обижайся.
Забегая вперед, он старался заглянуть ей в глаза, она шла себе, как обычно, не ускоряя и не замедляя шага. Ей было приятно, что он пришел и смотрит вот так, по-собачьи, но она не знала, что с ним делать.
— Ну, что у тебя?
Он толкнул встречного прохожего, потому что не смотрел вперед, и тот обругал его. Ольге снова стал» жаль этого неловкого Женьку, а он, спеша, говорил на ходу:
— Ты должна знать. Ты спасла меня тогда.
Наверно, слова эти он подготовил заранее, но они трогали, и ей стало неловко.
— Ну уж и спасла. Выдумываешь.
— Нет, нет. Я, знаешь, из окна хотел. Она остановилась:
— Спятил?
— Нет, правда. Ты должна знать. Я не хочу, чтоб ты считала.
— Да не считаю я ничего.
— Ты понять должна.
— Что ты жениться не можешь? И засмеялась первая.
Так у них возникли отношения, в которых перемешались случайность и жалость, участие и признательность, так и не определившиеся отношения не влюбленных, но нужных друг другу людей, отношения, в которых Ольге страсть заменяла прирожденная потребность сильного опекать слабого. Она не могла не чувствовать, что взятая ею роль не проста и не всегда успешна, что при всей нужде в ней и благодарности Женька не только не может, но и не хочет связать себя прочно, постоянно, что опека тяготит его, как и каждого слабого человека, сознающего свою слабость, страдающего от этого и мечтающего проявить себя с иной стороны, доказать противное. Потому нежность и признательность сменялась в нем то угрюмой хандрой, то оскорбительной заносчивостью, и тогда Ольга обижалась, уходила. Но совсем уйти не могла, мешала навязанная самой себе ответственность за незадачливого парня, с которым свела ее судьба в лице институтской приемной комиссии.
Тогда еще, в конце лета, после второго провала, оглядев Женьку как следует, Ольга решила категорически:
— Нужно тебе, Женя, отдохнуть. Экзамены с тебя полчеловека сделали, да и тот на ладан дышит.
— Возьму шезлонг напрокат, буду на балконе воздухом дышать. Вид у нас с верхотуры замечательный. В бинокль можно свиней разглядеть в пригородном совхозе.
Говорил он с неприятной усмешкой, чуть перекашивающей рот.
— Поезжай на море. Недельки на две. Женька скорчил уже сознательную гримасу:
— Я не ослышался? Прошу только море уточнить, Средиземное? Ницца? Копакабана?
— Наше море, обыкновенное.
— Это меня не устраивает. Хочу на Гавайские острова. Всегда останавливаюсь в Хилтон-отелях.
— Перетерпи разок. У меня есть хозяйка одна знакомая. На самом берегу домик.
— Она его за красивые глаза сдает?
— Я одолжу тебе.
Денег он брать не хотел, возмущался, долго изводил ее и себя уничижительными словами.
— И чего ты кипятишься? Заработаешь — отдашь. Женька выдохся наконец, согласился.
Вернулся он загоревшим, поздоровевшим, Ольге обрадовался, но жил по-прежнему в себе, часто замыкаясь, прячась, отгораживаясь.
И снова потянулись отношения, к которым уклончивое понятие «встречаемся» было применимо в самом прямом смысле. И хотя в постели он, забываясь шептал искренние, берущие за сердце слова, оставались они людьми не только разными, но противоположными по мироощущению. То, что составляло суть одного, скрывалось от другого за семью печатями, ибо смотрящий сквозь рентген не замечает живой плоти, обычный же нормальный взгляд видит живое тело, а не скрытые в нем кости. Ольга смотрела на мир открытыми глазами, Женька видел скелеты.
Редькин жил в одном из крайних, похожих друг на друга домов, и Ольге пришлось, как всегда, поискать нужное здание по номеру. Из лифта она вышла с некоторым волнением, потому что никогда не знала, как поведет себя Женька.
Он был дома и показался Ольге желчнее обычного. Курортный подъем давно миновал.
— Киснешь? — спросила она с порога.
На такие вопросы Женька обычно отвечал очередными жалобами на жизненные неурядицы, но сегодня возразил:
— С чего ты взяла?
— Небритый, желтый.
— Я приболел немного.
— Что случилось?
— Ерунда, все в порядке, — сказал он с необычайным оптимизмом, запирая за ней дверь.
Ольга переспросила недоверчиво:
— Значит, не киснешь? Это хорошо. А я прямо со станции. Погребла немного. Только под конец Девятов настроение испортил. Ну что за противная рожа!
— Если баба мужика ругает, значит, он ей нравится, — сказал Женька убежденно.
— Кто это тебя такой мудрости научил? — спросила она.
— Сам знаю. Не маленький.
— В самом деле?
Он вдруг взъерепенился:
— И тебя знаю.
При всей необязательности их отношений Женька считал необходимым время от времени проявлять собственнические чувства.
— Да ну тебя! — разозлилась Ольга. — Все-таки киснешь ты, мозги закисли. Кончай сразу, а то уйду.
— Ладно, — будто бы уступил он. — Что у вас там с Девятовым вышло?
— Ревнуешь или изображаешь?
— Ничуть не ревную, спрашиваю просто.
— Не было ничего. Не нравится он мне — и все.
— Чем же настроение испортил?
Ответить было трудно. В самом деле, ничего особенно неприятного Девятов не сделал, а надо же, сорвалось с языка, что испортил.
— Да про утопленника завел разговор.
— Что еще за утопленник?
— Парень один. С таксопарка. Утонул поблизости от станции.
Обычно события, непосредственно Женьку не затрагивающие, будь то хоть землетрясение, интересовали его мало. Однако на этот раз он проявил любопытство.
— Ты его знала?
— Видела раза два. Тренировался он у нас.