Страница 7 из 41
— Идиотка!
— Пошел ты… — выдохнула она, как и он, не повышая голоса.
В открытых дверях мелькали фигуры волейболистов. Девятов исчез. Ольга завязала узелок на оборванной нитке, зашила шов, но играть расхотелось. Было противно. Чей-то транзистор, подвешенный на ветку тополя, упорно бубнил:
Через пару дней Девятов подошел как ни в чем не бывало, спросил с усмешкой:
— Струсила?
— Псих. На улице б еще полез.
— Может, останешься вечерком?
— Обойдусь.
С тех пор они общались только по необходимости.
Байдарка чуть заметно ткнулась о сваю. Девятов так и не ушел с пристани.
— Свиданничала?
— Твое-то дело какое?
— Что за мужик-то?
— Следователь.
— Кто? Зачем он здесь?
— Я знаю?..
— Не знаешь?
— Мне-то на что?
Девятов смотрел на ее голые ноги.
— Не пялься.
— Мне нравится.
— Ну пялься, если нравится, — сказала Ольга равнодушно и занялась лодкой.
Девятов выплюнул недокуренную сигарету. Курить он начал недавно и все еще ограничивал себя.
— Там, где вы сидели, парень один утонул. Крюков.
— Слыхала.
— Напился в ресторане и утонул. Следователь, наверно, по этому делу заявился?
Она промолчала. Не хотелось разговаривать.
— Помог бы лучше, Девятов.
— Сама управишься, здоровая, — отказался он и по шел к станции.
На пороге с ружьем на коленях сидел сторож Романыч. Вахта его давно кончилась, но сторож частенько задерживался на «Мельнице», где трудился его внучатый племянник, который, однако, и дальнее родство уважал и не отказывал старику в стаканчике надежно крепленого винца.
— Что, Романыч, развезло тебя, что ли?
Сторож подергал сивую редкую бороденку. Был он конечно, под мухой, но не только. Печалила забота.
— Да Каштана вот, мать его за ногу, пристрелить не могу. С утра собираюсь, а рука не подымается.
Каштан был ветхой, полуослепшей и запаршивевшей собакой, все положенные сроки которой давно вышли, и только природная доброта Романыча продлевала их вопреки природе. Но и последняя отсрочка истекла.
— Чем в будку сдавать, лучше уж своей рукой.
Романыч взялся за ружейный приклад, но тут же опустил его.
— Пороху, дед, не хватает? — спросил Девятов.
— Да ведь живая тварь.
— А ты что, буддист? Это им религия комара даже давить запрещает.
— Православный я.
— Тогда не робей. Пали.
— Слушай, — Романыч запнулся, — может, а…
— Чего?
— Помогешь, может, старику? Кончишь пса?
— Что я тебе, живодер?
— Вот видишь. А мне толкуешь — не робей! Дело-то оно такое. Девятов подумал:
— Дело, дед, обыкновенное. Давай свой пугач.
Каштан лежал в сарае, в углу, на старой полости. Заметив человека, он потянулся было навстречу, ожидая еды, но вдруг почуял недоброе, сжался, втянул голову, беспомощно повел хвостом по полу. Девятов смотрел на собаку. Смотреть было неприятно.
— Не трясись, дуралей. Сегодня ты, а завтра я.
И поднял ружье.
— Готово, старик. С тебя бутылка, — сказал Девятов, вернувшись. Из ружейных стволов чуть тянуло порохом.
— Да. Следовало бы по стаканчику, — согласился сторож. — Для облегчения. Я сейчас на «Мельницу».
— Сиди. У меня тут есть.
Мимо прошла, направляясь к автобусной остановке, переодевшаяся Ольга. Спросила, не останавливаясь:
— Чего палите зря?
— Не зря, — ответил Девятов. — По законам природы.
Он проводил Ольгу долгим взглядом, пока она не скрылась за соснами, и пошел в комнату за бутылкой.
При всей внешней ровности в поведении Ольга не была безмятежно спокойным человеком, какими бывают лишь люди глубоко равнодушные. Внешность ее вводила в заблуждение: очень здоровая, она редко проявляла признаки неуверенности и озабоченности, характерные для тех, к кому природа оказалась менее щедрой. Ее четко и потому незаметно для самой себя работающий организм обходился без лишних движений и непроизвольных реакций, и это-то отсутствие суетливости, заметных эмоций и вводило в заблуждение, принималось некоторыми за флегму и даже ограниченность.
На самом же деле Ольга часто испытывала беспокойство. Мир непрерывно поражал ее ненужными, как ей казалось, искусственными сложностями. Недоумение это шло от молодости, от недостатка познаний и жизненного опыта, от завидного здоровья, наконец, но тем на менее Ольге было всегда непонятно, отчего люди так редко ощущают себя счастливыми, зачем изводятся лишениями, чтобы пробежать на рекорд сотню метров или приобрести какую-то ненужную вещь только потому, что ее уже приобрел сосед, зачем губят время и жизненные силы за учебниками, стремясь поступить в институт, хотя учиться не хочется, а на небе светит солнце и дует в лицо свежий ветер.
Последний вопрос был для Ольги не умозрительным. Еще когда сдавала она приемные экзамены, познакомилась в институте с парнем. У парня оказалась незавидная фамилия — Редькин. Он тоже сдавал. Но чувствовали они себя по-разному. Ольга спокойно, зная, что пройдет, а Женька боялся, и не напрасно. Срезался.
Был он зол и убит горем.
— Ты-то как проскочила? — спросил недружелюбно.
— У меня разряд, — ответила она честно.
И тут он сорвался.
— Сволочь! — выкрикнул прямо в лицо с такой озлобленностью, что Ольга почувствовала все его отчаяние, но что ответить от обиды не нашлась.
Пробормотала только:
— Дурак.
Приятным такое знакомство, конечно, не назовешь. Они разошлись и позабыли о своей стычке, как и вообще друг о друге, но через год, когда Ольга уже давно работала в поликлинике, шла она случайно институтским сквериком в ту же самую экзаменационную пору и увидела на скамейке Женьку, такого же серого, убитого, как и год назад.
— Здравствуй, — сказала она и присела рядом, подчиняясь инстинктивному стремлению прийти на помощь.
Он тоже узнал ее, не удивился, не вспылил, а ответил придавленно:
— Здравствуй.
— Опять поступаешь?
Спрашивать было глупо, у него все было написано на физиономии.
— Опять провалился.
Что тут скажешь! Помолчали.
— Зачем села? — спросил он первым.
— Жалко тебя, — искренне ответила Ольга.
— Шла бы ты своей дорогой, студентка.
— Да не студентка я, — обрадовалась она возможности сказать ему что-то приятное.
Он и в самом деле оживился:
— Выгнали?
— Сама ушла.
Женька прямо развеселился:
— Сама? Скажи, способности проявились!
Ольге стало обидно:
— Способности у меня не хуже других.
— Чего ж ушла? — спросил он с любопытством.
— Не понравилось, — ответила она кратко, не желая вдаваться в подробности. — А ты-то что рвешься? Призвание?
Ответ ее удивил.
— Мать меня просила. Очень она хотела, чтобы у меня диплом был. Понимаешь? Умерла мать.
Ольгины родители к высшему образованию относились проще. Отец на известие, что ушла она из института ответил в письме так: «Конечно, дочка, сейчас народ образованию стремится, но не всем же в конторах сидеть, а денег образованные не больше нас зарабатывают. Потому смотри сама, а мы с матерью думаем — лишь бы по душе занятие нашла».
Поэтому в первопричины Женькиного горя проникнуть Ольга не могла, но то, что парень мучается, было ясно. И ясно было, что нужен ему человек, чтобы в тяжкий день поддержать и утешить.
Так получилось, что из скверика ушли они вместе и через час поднимались в лифте на девятый этаж нового дома у самой городской черты, где больной матери Редькина исполком выделил небольшую квартирку, как имевшей право на преимущество в очереди.
Особого комфорта в Женькиной квартире Ольга, понятно, не ждала, однако невольно присвистнула с порога, когда увидела, как запустил он свое жилье.
— Веник у тебя где? Щетки? Тряпки?