Страница 32 из 41
Песня Мазину понравилась, а история с влюбленной воровкой не очень, хотя из рецензии в местной газете он и узнал, что правда искусства выше правды факта, пьеса — новаторская и талантливо поставлена опытным режиссером. В актрисе, играющей замухрышку, рецензент отмечал тонкий лиризм, а в Ларисе — не всегда уместное подчеркивание внешних данных в ущерб глубине трактовки образа.
Мазину никогда не приходилось писать театральных рецензий, но игру Белопольской наблюдал он внимательно. Она сама толкнула его на это, когда на вопрос — «Вы действительно талантливы?» — ответила: «А вы видели меня на сцене?». Теперь он видел и имел собственное мнение. Нет, записать Белопольскую в бездарности было бы опрометчиво. Да и внешность ее, вопреки снобистским утверждениям рецензента, помогала ей, и была как говорится, в образе. Заметно было другое — Лариса играла на пределе возможностей, и трудно было представить ее иной, способной на то поразительное, чем существует настоящее искусство. Она не пыталась совершить хоть крошечное чудо, приподняться над бутафорской плитой, на которой возили и раскачивали ее над сценой. Вместо этого она временами просто переигрывала.
Знает ли Белопольская о том, на что реально способна? Понимает ли, что ждут ее десятилетия провинциальной актерской неблагоустроенной жизни, без взлетов и той громкой славы, о которой не может не мечтать каждый, выбравший искусство? А если знает, то готова ли этой участью удовлетвориться, согреваясь слабым огоньком причастности к «малому» искусству, но все-таки искусству, отличающему даже бедолагу от простых смертных? Или считает себя способной на большее? Ждет принца, который откроет ее, снимет в фильме, прославит среди миллионов? Или, скрывая правду, с горьким разочарованием относится к жизненному выбору, со страхом и отвращением думает о будущем, не находя иного пути?
Чтобы ответить на эти сложные вопросы, было, конечно, мало понаблюдать единожды, как раскачивается Лариса на плите: качелях вниз и вверх, хохочет и лжет прославившемуся неожиданно гадкому утенку. Чтобы понять, кем видит она себя там, в высоте, лебедем или ястребом, нужно было знать многое другое. Кое-что Мазин знал, остальное узнать предстояло.
Он подождал ее после спектакля у выхода. Падал снег, густой, неторопливый, легкий, радостно волнующий людей. То и дело кто-то лепил рассыпающиеся неопасные снежки, под хохот и визг они попадали в знакомых и незнакомых, толпящихся возле театра в ожидании троллейбуса. Толпа выглядела оживленно, празднично, как в новогоднюю ночь, снежинки кружились вокруг старинных чугунных фонарей и современных бледных светильников карнавальными хороводами, и Мазину было грустно стоять одному поодаль и думать об отнюдь не праздничных вещах.
Наконец, зрители разошлись и разъехались, и из служебного входа потянулись те, кому пришлось работать. Выходили по двое, небольшими группами и тоже шумно, поддерживая друг друга на скользком, притоптанном снегу. Мазин подумал, что ему будет трудно обратиться к Ларисе, если она выйдет не одна, но она появилась позже других, когда он уже начал беспокоиться, не прозевал ли, и появилась без спутников.
Мазин взял ее под руку.
— Здесь скользко, — объяснил он.
— Вы бываете в театре? — удивилась Лариса.
— Как видите.
— Не устояли перед нашей замечательной пьесой.
— Нет, я приходил посмотреть вас.
— Разочаровались? — спросила она. — Впрочем, в глаза это могут сказать только женщины. Мужчины — трусы.
Она была права.
— Наверно, чертовски трудно играть, не чувствуя твердой опоры под ногами? — уклонился Мазин от прямого ответа и не вступился за мужчин.
Лариса не стала его упрекать.
— Еще бы! Труппа на качелях. Это же цирк! Но так пожелал его театральное величество — режиссер. Он, видите ли, не желает уходить на пенсию и решил доказать, что способен поставить современный спектакль. А мы должны каждый вечер дрожать от страха. Вот увидите, кто-то сломает кости, и тогда спектакль быстренько прикроют. Мы ждем не дождемся этого дня. Хотя каждый надеется, что ногу сломает партнер.
— В театре все такие беспощадные?
— Да, мы злые. Но ведь вам к злым не привыкать?
— Мне встречаются разные люди.
— Правда. Не все же ваши знакомые преступники!
— Не все.
Она засмеялась:
— Вы сегодня… неразговорчивый. Прошлый раз в показались мне другим.
— Я ведь приходил со служебной целью.
Лариса опять засмеялась:
— А сейчас вы… отдыхаете? Обидно. Нет, хорошо. Лучше когда вы не при исполнении. Или как там у вас говорится? А то опять начнете допрашивать.
— О чем?
— Откуда мне знать. Почему я не пришла с Шурой? Почему не поделилась опасениями?
— В самом деле, почему?
— Да потому, что я трусиха. Разве это не заметно?
Нет, он не видел этого, он еще слышал ее смех, но она больше не смеялась.
— И сейчас боитесь?
— Сейчас особенно. — Приостановившись, Лариса схватила его за руку и заглянула в глаза. Глаза были широко открыты, однако Мазин не понял, чего в них больше — страха или любопытства, желания что-то узнать, может быть, подтвердить какие-то предположения. Но само движение показалось ему непроизвольным, доверчивым.
— Простите, — сказала она. — Мне снова стало страшно. Я вспомнила. Это правда… про Редькина? Мне говорила Шура.
— Да. Он умер.
— Ужасно. Он был такой милый. Хотя и со странностями. Но у кого их нет? Скажите. Или вам нельзя задавать вопросы?
— Можно. Но на все я не возьмусь ответить.
— У меня только один. Женя, то есть Редькин. Он действительно сам?..
— Это трудный вопрос.
— Вы не имеете права ответить?
— Я не могу дать определенного ответа. Есть предположение, что в его квартире побывал человек.
— Неужели его убили? — почти прошептала она, и Мазин снова был готов поручиться, что это не игра, что предположение об убийстве в самом деле пугает ее, повергая в непонятный ему страх.
— Если это убийство, мне трудно представить в роли убийцы Горбунова. А ведь вы, кажется, его боитесь?
— Я не верю в убийство, — сказала она быстро. — Женя был такой неуравновешенный.
— Вы хорошо его знали?
Она заколебалась:
— Пожалуй, нет. Немного.
— Чисто курортное знакомство?
— Не совсем. Одно время он работал у нас в театре осветителем. Но, конечно же, это не устраивало его. Театр нужно любить. Даже в самой маленькой роли.
Это было очень верно. Но любила ли она сама свою профессию? И не потому ли запомнила Редькина, что он тоже не любил.
Впрочем, для таких выводов было недостаточно оснований.
— И с тех пор он и запомнился вам таким… неуравновешенным?
— Да. Вечно все путал. Давал не тот свет. Потом скандалил, доказывал, что был прав. Переругался со всеми и ушел. Вот и все.
— С вами тоже?
— Думаете, я на него наговариваю? Нет! Я даже сочувствовала ему. Чем он виноват, если попал не на свое место! Почему у одних все сбывается, получается, а другой должен прозябать?
И эта мысль показалась Мазину внутренней, не на ходу пришедшей в голову Ларисе. Однако ответить на нее было трудно.
— Видите ли. Я не думаю, что есть люди, которые считают, что сбылось все, о чем они мечтали. С другой стороны, что значит прозябать? Заниматься скромным трудом или, простите, иметь мало денег?
Она сморщила ироничную гримаску:
— Ах, я совсем забыла. Не в деньгах счастье?
Мазин покачал головой:
— Не иронизируйте, пожалуйста.
— Что вы! Но быть одетым хорошо всегда приятнее, чем быть одетым плохо. А это, между прочим, зависит от наших материальных возможностей.
— Разумеется. Текущие радости тесно связаны с нашим бюджетом. Однако счастье — это уже нечто иное, Это гораздо сложнее. Состояние души, если хотите. А его за деньги не купишь. Впрочем, я становлюсь скучен. К сожалению, по роду занятий мне приходится встречать людей, склонных упрощать этот вопрос и искать счастье совсем не там, где оно может быть. Кажется, и Редькин был из таких.