Страница 27 из 41
— Психологическая несовместимость?
— Вот именно.
Мазин уловил отчетливую враждебность. Настоящую, выходящую за рамки той словесной дуэли, что они вели с переменным успехом и разными целями — он, чтобы прояснить непонятное, а Девятов… может быть, чтобы скрыть, а возможно, из обыкновенного упрямства человека, считающего себя «волевым», не поддающимся давлению. Хотя для упрямца он слишком часто колебался во вначале безапелляционных выводах.
— А с Редькиным?
— С Редькиным? — Девятов хотел было опять шагнуть, раздумал, сел. — Что у меня с ним общего?
— Не у вас. У Горбунова.
— А. Не понял я. Эти — два сапога пара, хоть и не похожие.
— Они не ладили.
— Точно. Но могли и ваньку валять. На публику.
— Хорошо, — подвел итог Мазин. — Горбунов и Редькин?
— Вот уж чего не знаю.
— Трудно, конечно, — согласился Мазин. — Между прочим, машину открыли не горбуновским ключом. Девятов подумал:
— Это ничего не значит. Он нарочно мог новый ключ сделать, чтобы ваши эксперты ему алиби на блюдечке поднесли.
— Остроумно, — согласился Мазин. — Но проще было разбить стекло.
— В своей-то машине? Плохо вы Горбунова знаете.
— Многое я еще плохо знаю.
Девятов засмеялся:
— Это заметно. Иначе бы ко мне не пришли. С меня они что за толк. Я человек далекий. Разве я виноват, что они все с ума посходили? Горбунов, Женька, Ларка. Знать бы такое дело, не нужно было на море ездить. Чем здесь хуже, в своем отечестве?
Он прочел рукой вокруг. Мазин помялся.
— Уходите?
— Пора.
— Время потеряли? Не жалейте. Зато подышали, сил набрались. Можно было и по рюмочке.
— Нельзя было, — ответил Мазин серьезно.
7
Он снова шел лесом, провожаемый постепенно стихающим лаем невзлюбившего его Бокса, и размышлял о Девятове, об их разговоре, который тренеру понравиться, конечно не мог. Это было нормально. Кому нравится непрошеное внимание уголовного розыска? Правда, каждый ведет себя по-своему. Один старается помочь, вспомнить, подсказать, выполнить то, что считает своим долгом участием в справедливом деле. А другой уходит в глухую молчанку, никакого желания содействовать не проявляет, ждет не дождется, чтобы его оставили в покое. Между этими крайностями множество вариантов — то болтун попадется, одаренный природой не к месту разыгравшимся воображением, то не в меру осторожный скептик, склонный подвергать сомнению вещи самые очевидные. Всякое бывает, и люди разные попадаются, но, как правило, степень их доверия прямо зависит от того, насколько человек склонен считать себя подозреваемым.
Считал ли таковым себя Девятов? Судя по его последним словам, и мысли не допускал. Но слова словами, а на самом деле опасался, конечно, и это заметно было по той нарочитой путанице в разговоре, которой он явно стремился подчеркнуть свое неведение и, больше того, полную неподготовленность к разговору — дескать, и не думал я о таком, и не гадал, а вы свалились, как снег на голову, и вот, поди, выкручивайся!
Однако волноваться и хитрить может и человек совершенно невиновный, если опасается попасть в неприятное положение, особенно по недоразумению. Наверняка Девятов, зная Ларису и ее приятелей, зная о подозрениях Ларисы, не мог не размышлять над ними и не предполагать, что и его собственной особой могут заинтересоваться. Так что и в задиристости Девятова, и в покладистости его, и в «неведении» без особого труда угадывалась определенная тактика, но что скрывала эта тактика, какова была ее цель — самозащита невинного человека, нежелание сообщить какие-то факты по неизвестной причине или нечто большее — этого Мазин пока не знал и гадать не старался. Он лишь пытался из хаоса взаимоисключающих девятовских реплик, суждений отобрать то, что прозвучало определенно, зафиксировалось во время беседы — удивление тренера, когда тот узнал, что в квартире Редькина находился посторонний человек, его прорвавшаяся враждебность к Горбунову, психологически достоверное замечание о том, что Горбунов не стал бы разбивать стекло в собственной машине, и некоторые другие мелочи, которые самого Девятова не уличали и обвинить не могли, как, впрочем, и защитить. Все эти штрихи были не бог весть какими открытиями, но Мазин знал, что они пригодятся, встанут на свои места, и потому, вопреки словам Девятова, не считал, что потерял время зря. Больше того, у него возникло ощущение, что он поговорил со свидетелем более важным, чем можно судить по отобранному материалу.
С этим ощущением и возвращался он по тропинке на стоянку, где оставил машину, когда впереди между деревьями на фоне белых снежных пятен возник темный силуэт человека в кепке и в коротком, не по погоде, пальто. Человек зацепился плечом за ветку, и снег посыпался ему на воротник и шею, обмотанную вязаным серым шарфом. Рывком он выдернул шарф из-под пальто и стряхнул снег, продолжая идти навстречу Мазину, и тот понял, что неожиданно появившийся Трофимов спешит, а это означает, что произошло нечто непредусмотренное.
— Что стряслось, Трофимыч? — спросил он, невольно сожалея, что придется срочно перестраивать ход мыслей на новую ситуацию.
— Шахматист-то сбрехал, Игорь Николаевич.
— Вот как.
В тоне Трофимова ему послышался скрытый упрек, следствие разговора, который возник между ними, когда Мазин рассказал Трофимову о встрече с древней старухой, живущей позади шахматного клуба. Капитан тогда к показаниям старухи отнесся с полным доверием. Мазин же отдавал предпочтение шахматисту.
— Все-таки интеллигентный человек, — сказал он неимением других аргументов.
В ответ Трофимов только хмыкнул скептически.
— По-твоему, Горбунов уличен? — поставил тогда вопрос ребром Мазин.
На такое утверждение капитан не решился.
«А что он скажет теперь?».
— Ты его разоблачил или сам сознался?
— Сам пришел.
— Совесть замучила? — поинтересовался Мазин с легкой иронией, потому что большого преступника в шахматисте не видел, а ожидал от него лишь очередной путаницы.
— Угадали. Похудел, бедняга. «Не могу молчать», — говорит.
— Ну, рассказывай про «толстовца».
Шахматист пришел утром в чистой рубашке и держался с отрешенным спокойствием, как и подобает человеку, решившемуся стойко терпеть неизбежные муки. Вначале он настойчиво добивался личного свидания с Мазиным, и Трофимову стоило немалых усилий убедить его довериться. Поэтому начал шахматист витиевато и маловразумительно:
— Я сообщал вашему руководящему товарищу, что приходил исключительно в интересах истины.
Тут он запнулся, и Трофимов вынужден был подтолкнуть его вопросом:
— А оказалось наоборот?
Вопрос шахматисту не понравился, но сдвинул его с мертвой точки.
— Однако в интересах истины я вынужден был прибегнуть к неправде.
— Бывает, — заметил Трофимов.
— В самом деле? У вас бывали прецеденты?
— Чего доброго, — заверил капитан.
— Тогда вы поймете меня! — обрадовался шахматист. — Горбунов убедил меня помочь ему, и я поверил Горбунову. Он сказал, что оклеветан и не в силах опровергнуть клевету, так как товарищ, с которым он играл, отбыл в длительную командировку на Север.
— Вы поверили Горбунову?
— Я и сейчас верю.
— И решили обмануть нас?
— Исключительно в интересах истины.
— Как же вас теперь понимать?
— Я решил, что истина не нуждается в подпорках из лжи, будь это даже невинная ложь.
— Правильно сделали, — одобрил Трофимов, хотя философия эта особого отклика в душе его не нашла и ему хотелось сказать шахматисту кучу неприятных слов. Но он был человеком на службе и потому сдержался и со вздохом принялся за протокол, в котором ложь во спасение отвергалась во имя правды высшей.
Мазин подержал эту бумагу на ветру зябнущими пальцами, обратил внимание на подпись, разобрать которую не смог бы ни, один специалист по почеркам, и вернул протокол капитану.
— Придется искать «северянина».
— Думаете, он существует?