Страница 22 из 41
«Конечно, ей было мудрено поверить в такое», — подумал Мазин, глядя на румяное, здоровое лицо Ольги. Но глаза ее потухли.
— Что же мешало ему жить? Вы хорошо знали его?
Она молчала.
— Он оставил записку. Там написано — «Я выбрал смерть».
— Выбрал? — переспросила Ольга.
— Да. И это слово мне не совсем понятно. Из чего ему пришлось выбирать?
— Наверно, жить или умереть?
— Так кажется сначала. Но потом напрашивается нечто более определенное, узкое. Не жить вообще, а жить какой-то конкретной, неприемлемой жизнью, которая хуже смерти. Скажем, позор или смерть, измена или смерть, преступление или смерть. Вы меня понимаете? Если человек живет нормально, полноценно, у него нет проблемы выбора — жить или не жить. Он просто живет. Мысль о смерти появляется, когда нормальный ход жизни нарушен. Когда в жизни возникает нечто соотносимое со смертью, что представляется ужаснее смерти. Может быть, тяжкая, неизлечимая болезнь.
Ольга покачала головой:
— Он никогда не жаловался на здоровье. Но вы правы, жизнь его не радовала.
— Отчего?
— Я думала, от характера. Есть такие люди, им всегда плохо, и они не умеют сделать лучше. Он так рвался в институт.
— Хотел учиться?
Она покачала головой:
— Хотел быть не хуже других.
— Вы хорошо знали его? — повторил Мазин вопрос.
Ольга теребила ремень на сумке:
— Вы же видите. Я не ожидала. Значит, не знала.
— Не торопитесь, — предостерег Мазин. — Это сложный вопрос. Можно многое знать о человеке, но не понимать его поступков, их мотивов. Скажем, вы давно встречаетесь, вам знакомы его повседневные занят, привычки, и все-таки он удивляет вас, поступает неожиданно. А возможно другое Человек не доверяет вам, старается что-то скрыть, но все, что он делает, вам понятно, вы не ждете от него иного. Как было у вас.
Она не сразу ответила:
— И так, и так. Мы не часто встречались. А когда виделись, он почти всегда хандрил. Я привыкла к этому, хотела ему помочь, иногда злилась. Жалела, но не верила, что он… так… Что он сделал с собой?
Мазин указал пальцем на балконную дверь. Она охнула.
— Не мог же он прыгнуть с балкона, потому что не прошел в институт? — спросила она, будто надеясь еще, что Мазин говорит неправду.
— Это не нормально, конечно. Но у людей случаются навязчивые идеи, — ответил Мазин. — Неудача с институтом травмировала его, это факт, Но почему сейчас? Именно сейчас возник кризис? Провал уже позади, до новых экзаменов далеко. Можно было успеть успокоиться и проникнуться новой надеждой. Ведь вы не считаете его психически больным человеком?
— Нет.
— Я тоже. Пусть — пессимист, нытик, иногда позер. Пусть он остро ощущал неудачи, они давили, тяготили его. Но что его перегрузило? Какая гирька нарушила равновесие? Помогите мне разобраться, расскажите о нем.
Постепенно Ольга оправлялась от шока, который испытала, узнав о смерти Евгения. Потрясение почти не изменило ее внешне, не прибавило суетливости и не вне ело заметной растерянности, однако ранило глубоко и больно. На первые вопросы Мазина она отвечала почти механически, испытывая что-то вроде сильнейшей усталости, такой, что даже руки оторвать от стола было трудно. Теперь тело снова подчинялось ей, мозг прояснился, и в этой ясности удвоилась и утроилась душевная боль, потому что всякая боль больнее, когда рану разъедает чувство вины, а именно это чувство Ольга остро ощутила, услыхав мазинские слова о «гирьке», последней гирьке, потянувшей вниз неудачливую жизнь Евгения Редькина, которого Ольга хотела поддержать и не сумела, прозевала ту необходимую минуту, когда нужно было схватить его за руку, оттащить от пропасти. А вместо этого ушла, поддавшись ничтожному раздражению, хлопнула дверью и оставила его наедине с судьбой. Так считала Ольга, во многом ошибаясь, многого не зная, думая об одном, что оказалась она невольной пособницей Женькиной гибели, а подобрала его в парке на скамейке, чтобы выручить и утешить. И потому не щадя себя и ничего не скрывая из недолгих и несчастливых отношений с Редькиным, она, собрав присущую от природы смелость, коротко, но четко и ясно рассказала Мазину всё, начиная с того, казавшегося теперь далеким, дня их первой стычки с Женькой и кончая последней ссорой, которая привела к разрыву.
— Но чувствовала я беду, чувствовала, — закончила она горько. — Потому и пришла сегодня. Да поздно.
Мазин слушал внимательно.
— Только не преувеличивайте свою вину, Оля.
— Я не преувеличиваю. Кроме меня, у него никого не было. А в одиночестве что угодно выдумать можно, с ума сойти! Посмотрите на двери. Замок навесил, глазок просверлил. А ему бояться-то себя нужно было.
«Только ли? Судя по рассказу о последней ссоре, его пугала милиция. Правда, в какой-то странной связи с Горбуновым, до которого могут добраться и тем самым лишат возможности Редькина поступить в институт. Конечно, в этом чувствовалось искаженное, болезненное понимание обстоятельств. Зачем милиции добираться до Горбунова через Редькина? И можно ли укрыться от милиции, навесив на дверь второй замок? Да еще на девятом этаже, откуда один только выход.».
Но Мазин исследовал не клиническое состояние Редькина. Он расследовал обстоятельства его смерти, и потому должен был прояснить прежде всего вещи реальные, бытовые.
— Я понимаю ваше состояние, Оля, но, простите, вынужден задать вопрос житейский. Судя по образу жизни, никаким избытком средств Редькин не обладал. Чем же собирался он подкупить Горбунова?
— Понятия не имею. Я как-то не воспринимала это всерьез.
— А его, выходит, беспокоило не то, где достать деньги, а как уговорить Горбунова взять их.
— Больших денег у него быть не могло, — сказа Ольга с уверенностью.
У Мазина не нашлось оснований спорить.
В квартире было холодно, даже на кухне, куда они перешли, разговаривая, из комнаты. Но газ давно не зажигали, а батарея, видимо, засорилась, горячая вода со всем не поступала в радиаторы, минуя их по соединительной трубе. Мазин заметил это, попытавшись согреть руки. На соединительной шайбе виднелись свежие царапины, похоже, от разводного ключа. Отопление пытались исправить, но безуспешно. Мазин оторвал руки от холодного металла.
— Вы не замерзли, Оля?
Она зябко повела плечами:
— Знобит. Разнервничалась.
— Пойдемте отсюда. Договорим на улице, — предложил Мазин, заметив в окне прорвавшийся сквозь тучи луч неяркого солнца.
6
Последние дни осени брали свое. И холод преследовал Мазина даже в кабинете, да безбожно дуло из незаклеенного окна. Когда он сидел за столом, правая рука застывала, и приходилось время от времени делать несколько методичных движений, чтобы разогнать кровь. Так он сгибал и разгибал в локте руку, когда вошел практичный Трофимов и, дожидаясь конца физкультпаузы, посоветовал, заметив грязные брызги на брюках Мазина:
— Не вздумайте чистить, пока совсем не высохнут.
— Спасибо, — принял Мазин житейский совет.
— Сухой щеткой нужно, — добавил Трофимов серьезно.
Был он, если не по возрасту, то по натуре человеком из тех времен, когда люди тщательно заботились об одежде, оберегали ее, а не снашивали в спешке от моды до моды.
— Галоши бы сейчас пригодились, — сказал Мазин, опуская руку.
— Еще бы! — поймался Трофимов. — Галоши — отличная вещь. Берегут обувь — раз.
— Легко моются — два, — подхватил Мазин с улыбкой, зная наизусть все практические умозаключения инспектора.
— Здоровье берегут, — закончил Трофимов сухо, пресекая розыгрыш. — Ноги-то, небось, мокрые?
— Трофимыч, человек не в силах поступать постоянно лучшим образом, — сказал Мазин извиняющимся тоном.
— Знаю, — ответил Трофимов миролюбиво. — Дочка моя младшая куклу сахаром обсыпала. Я спрашиваю: зачем шкоду делаешь? А она: нужно, папа.
Дети были для Трофимова главным источником житейских радостей, и он всегда строго отделял этот светлый мир от суровых служебных реальностей. Он не умел существовать одновременно в разных измерениях, и если говорил о дочке, то и думал только о ней, чем отличался от Мазина, которому любая случайно услышанная фраза, мысль, казалось бы, не связанная с его деловыми заботами, могли помочь взглянуть на дело с новой стороны, ибо, поглощенный трудной задачей, он не мог не преломлять через нее все, что видел и слышал.