Страница 21 из 41
— Что со мной произойти может?
— Сами знаете.
Горбунов — Мазину:
— Он сидел здесь, как мрачный пророк, как ворон, и каркал, делая вид, что знает обо мне какие-то странные вещи.
Женька действительно походил на ворона. Длинные темные волосы падали на воротник черной вельветовой куртки. На желтом лице провис длинный, худой нос. Сидел Редькин ссутулившись, положив руки на острые, прорисовывающиеся сквозь штаны коленки.
— Прекрати-ка паясничать. Если есть, что сказать — скажи, если нет, иди домой выспись. Что тебя принесло?
— Рок.
— Какой еще рок! Его давно не танцуют. Редькин напряг лицо:
— Не нужно шутить. Вы ведь поняли, что я говорю о судьбе.
— Ничего я не понял из твоей галиматьи. Он не возразил.
— Что ж. Человеку, потягивающему коньячок из собственного бара, такое понять трудно. Но рок существует. И ждет своего часа. Может быть, он в одной из этих бутылок. Страшный джин, который ждет того, кто неосторожно повернет пробку.
— У меня и джин ест.
— Опять шутите? Слепец.
— А ты шизик. Типичный шизоид. Что тебе мерещится?
— Мерещится? Нет, я вижу. Я вижу, как ветер уносит листья. Все мы листья, гонимые ветром. Гонимые ветром… Есть такой знаменитый американский роман. Я не читал его. Но он есть. Я знаю.
— Может быть, опохмелишься, пока тебя не унесло?
— Налейте, — согласился Редькин снисходительно.
— Джину?
— Джину. Я уже не боюсь. Мой джин на свободе. А ваш еще в бутылке. Берегитесь.
— Псих.
Редькин выпил торопливо и поднялся.
— Светский разговор не получился. Слепой пришел к глухому. — Он вдруг захохотал. — Кот катался без забот, не смотрел на красный свет, налетел на бегемота.
— Нельзя тебе много пить.
— Скоро не буду.
— Бросишь?
— Брошусь.
— Он сказал — брошусь? — переспросил Мазин.
— Да, брошусь, я запомнил, — подтвердил Горбунов.
— И ушел?
Редькин смеялся:
— Прощайте, благополучный, процветающий любимец женщин. Прощайте, гражданин Синяя Борода. Где вы прячете ключ от комнаты, набитой трупами? Вы носите его на колечке с монеткой? Напрасно! Многия вам лета в местах не столь отдаленных.
И он пропел, проскандировал тонким, срывающимся голосом:
— Сказал все. Дикси. Имеющий уши, да слышит. Сказка ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок!
— Наконец он убрался, выбормотав весь свой набор идиотских слов и куплетов, — заключил Горбунов. — С тех пор я этого кретина, слава богу, не видел.
— Это не удивительно, — сказал Мазин. — Вчера Редькин выбросился с балкона своей квартиры.
«Я выбрал смерть» — так было написано на клочке бумаги, что лежал на кухонном, покрытом грязной клеенкой столе, в квартире Редькина. Записку забрал эксперт, но Мазин не сомневался, что эти отчаянные и в то же время высокомерные слова написал сам Редькин, хотя подписи под ними не было, и было заметно, что написаны они не в день смерти, а раньше — паста давно высохла, бумага припылилась, к ней присохли черствые хлебные крошки, следы какой-то давней трапезы. Никакой свежей еды на кухне не нашлось. Похоже было, что Редькин дома не харчился.
То, что три подводящих под жизнью черту слова Редькин написал неделю, а возможно, и месяц назад. Мазина не удивляло. Самоубийства замышляются не сразу и не сразу свершаются, а иногда, к счастью, и проходит черный туман, одумывается человек, потому что смерть по своей воле противоестественна и против нее с восстает не только разум, но каждая живая клетка. И записка Редькина свидетельствовала, как трудно далось ему последнее решение, что не раз выходил он на повисший над залитой асфальтом землей балкон и возвращался, объятый ужасом, пока не победила больная, подточившая, наконец, волю к сопротивлению мысль. Но что породило эту безумную мысль, какие неразрешимые или показавшиеся такими обстоятельства?
Балкон в квартире Редькина выходил на север, туда, где город заканчивался группами высоких, недавно построенных зданий. Сразу за ними, без традиционной окраины из мелких полусельских домишек, начиналась ухоженная совхозная степь, разрезанная на квадраты полей недавно сбросившими листву лесополосами. Сквозь легкий, прозрачный туман Мазин видел эти поля — одни уже покрылись зеленью озимых всходов, другие еще лоснились напитанным влагой черноземом. И невольно тянуло к этим просторам от каменных сот, в которых людей разделяют лишь немногие сантиметры стен, но стен железобетонных, и люди по обе их стороны редко знают даже фамилии друг друга.
Расхожая эта мысль, отголосок инстинктивной тоски по прошлому, преследующий человека с тех пор, как он устремился в каменные дебри, построенные по проектам архитекторов, пробудила в Мазине профессиональное опасение, что и в этом переполненном людьми доме он не найдет и двух человек, хорошо знавших Редькина и способных помочь ему понять последние минуты чужой короткой жизни.
Он толкнул застекленную дверь и вернулся в неуютную комнату. Такие в спешке сдаваемые дома вообще обретают уют с трудом, в результате кропотливых усилий. Редькину с матерью усилия были не по плечу. Квартира оставалась такой, какой ее построили, и лишь Ухудшилась — полы из недосушенных досок растрескались, плохо наклеенные обои отстали от стен на стыках, обнажив серые шероховатые поверхности.
Мазин прошелся по комнате. Доски под ногами захрипели. Он присел на старую кровать с крашеными металлическими спинками. «Хоть бы картинку повесил какую-нибудь», — подумал Мазин с досадой, оглядывая необжитые стены. Но для того, чтобы повесить «картинку», в бетонной стене нужно было сверлить дыры и забивать пробки, а это уже была бы часть благоустройства, к которому здесь так и не приступили.
Неприятно прозвучал плохо отлаженный лифт. Сначала он потянулся вниз, оттуда начал, напрягаясь, подниматься. Звук нарушил тишину пустой квартиры, отвлек Мазина, и он ждал, когда же лифт остановится.
Но лифт шел долго, на самый верх. Открылись и захлопнулись дверцы, и по лестничной площадке простучали каблуки. Потом зазвонил звонок, мелодичный колокольчик такой нелепый в этой гнетущей обстановке.
Мазин подошел к двери, в которую было встроено единственное в квартире и не совсем понятное усовершенствование — глазок для наблюдения за пришедшими. Глазки эти Мазин терпеть не мог, они возвращала к эпохе, когда наглый лакей объявлял неугодному посетителю: «Барина нет дома!» — и захлопывал перед его носом дверь. Вряд ли, однако, Редькину досаждали посетители. Зачем же ему понадобился глазок? Из опасений? Но какого вора могла соблазнить эта полупустая квартира? Тем не менее пониже глазка на дверь был навешен массивный замок со щеколдой.
Мазин отодвинул щеколду и оказался лицом к лицу с Ольгой.
Он узнал ее сразу, хотя выглядела Ольга совсем не так, как на берегу, одета была тепло — в брючном костюме, с сумкой на длинном ремне через плечо.
— Здравствуйте, Оля.
Она невольно шагнула назад, но тоже узнала его.
— Это вы?
— Я. Не ожидали? Я тоже. Но я привык к неожиданным встречам.
— Вы здесь… по служебному делу?
— К сожалению.
— Что… что он натворил?
— Заходите, — пригласил Мазин вместо ответа.
Ольга вошла, огляделась, никого не увидела, спросила:
— Его нет?
Мазин понял, что она здесь не впервые.
— Нет. Я один.
— Один?
— Да. Пытаюсь понять, что здесь произошло.
— Что же здесь произошло? Где он?
Она спрашивала, уже понимая, но боясь признаться в своей догадке.
— В морге.
Ольга села и вытянула на столе свои большие руки.
— Дура. Не верила, — сказала она о себе резко.
— Он говорил вам, что собирается покончить с собой.
— Да. Но я не верила, — повторила Ольга, снова обвиняя себя.