Омут

— А зачем вы повесили там корыто? Думаете, оно свалится на голову чекистам, когда они придут вас забирать?

— Что за глупые шутки!

— Зато вас, Лев Евсеич, трусость совсем лишила чувства юмора. Идите закрывайте ставни.

— Зачем еще ставни?

— Чтобы меня не увидели с улицы.

— Но сейчас же день! Это будет подозрительно. Я лучше шторы опущу.

— Да, вы совсем отупели.

Техник смахнул ладонью что-то невидимое с плюшевого пуфа и присел.

— Как мягко. Садитесь, Лев Евсеич. Будьте как дома.

— Спасибо. Мне не хочется сидеть.

Техник рассмеялся случайному каламбуру.

— Счастливец! Вы не хотите сидеть. А меня и сажать никто не захочет. На меня уже изготовлена одна маленькая такая и нестрашная на вид штучка весом девять всего граммов, а может быть, и меньше, смотря калибр какой…

— Пожалуйста…

Техник отмахнулся.

— Вы любите поэзию, Лев Евсеич?

— Этого мне еще не хватало!

— Я так и знал. Вы сухой торгаш и не слыхали стихов о рабочем в синей блузе, который изготовляет пули. Не помните? Может быть, слышали случайно?

— Понятия не имею.

— Как жаль! У меня плохая память на стихи. Крутятся обрывки… «Все он занят отливаньем пули, что меня с землею разлучит… Ну а пуля в грудь мою вопьется… Упаду, смертельно затоскую…» А впрочем, зачем тосковать? О ком жалеть? А, Лев Евсеич?

— Вы всегда говорите всякие ужасы, — неодобрительно сказал Самойлович, тщательно задергивая шторы на окнах.

В комнате потемнело.

— Теперь хорошо, — одобрил Техник.

— С улицы не видно.

Техник провел пальцем по ближайшему шкафу.

— И грязь меньше видна. Вы хоть бы мебель протерли. Тряпочкой.

— Да оставьте вы заботы об моем комфорте. Что вам от меня потребовалось?

— Много денег.

Нужно отдать должное Самойловичу, он стоически перенес эту шутку.

— У меня нету много денег.

— Конечно. Я так и знал.

— Откуда у меня деньги? Я же не банк.

— Вы попали в точку. Мне нужны не ваши деньги. Я хочу обратиться именно в банк.

— Ну и обращайтесь. Туда.

— Позовите вашего человека, Лев Евсеич.

— Какого еще человека?

— Который живет у вас. И служит в банке.

— Это который мой квартирант?

— Ой самый. Позовите его.

— А зачем?

— Да не маячьте вы перед глазами. Сядьте.

Толстый Самойлович не маячил, он стоял как столб перед глазами, но на этот раз подчинился и присел на стул. Стул скрипнул.

— Зачем вам этот человек?

— Он снабжает вас кое-какими сведениями?

— Ну, что это за сведения…

— Ваши сведения — дело ваше. Мне нужны мои.

Самойлович запыхтел в полумраке.

— Хорошо, хорошо. Так, может, вы мне скажете, что вам нужно, а я узнаю?

До сих пор все развивалось именно так, как и предполагал Барановский. Но только до сих пор. Здесь Техник непредвиденно нарушил сценарий.

— То, что меня интересует, я узнаю сам, из первых рук, потому что привык свои дела делать сам.

— Но тут такое дело, — забормотал Самойлович, — он же там…

— Послушайте, Лев Евсеич! За тут и за там я все знаю. Не будем усложнять. Окажите мне услугу, так же, как я оказал вам. А я это сделал с полуслова, без всяких тут и там.

— Что вы имеете?..

— Вы прекрасно понимаете. Когда вы поделились своими сложностями с некоторыми налоговыми обстоятельствами и некоторыми ревизиями по поводу не совсем точно составленной документации… Или как там… Я плохо разбираюсь в вашей премудрости. Я нахожусь с финансовой системой в других, прямых и честных отношениях, ваши махинации от меня за семью печатями. Но разве я стал во все это вникать? Мне было достаточно того, что близкий — слышите, Лев Евсеич, близкий — вам человек из банка известил вас о замыслах или просто о том интересе, который проявляет к вашим делам некий Миндлин…

Самойлович подскочил:

— Тише, ради бога, тише!

— Как вам будет угодно. Я могу и жестами объясняться.

И Техник сделал красноречивое движение, нажав пальцем на невидимый курок.

— Ради всевышнего! Разве я говорил вам, чтобы вы убили несчастного Наума?

— Что вы! Разве я сказал вам, что убил его? Он пал жертвой политических распрей между бывшими единомышленниками.

— Ну, конечно! Ведь его застрелил какой-то анархист.

Техник поднялся.

— Но раньше пули было слово. Жаль, что я не могу перевести это на латынь. А теперь идите и приведите своего человека, — добавил он безоговорочным тоном.

— Сейчас?

— Сейчас. Он дома, я знаю.

Техник пересек комнату, тесно заставленную всевозможными вещами, и опустился в кресло-качалку.

— Тут мне будет удобнее, — сказал он и потрогал дверцу большой пустой клетки, которая оказалась у него над головой. В этой клетке Самойлович в лучшие времена держал любимого попугая. — Идите же, идите! Но если вы приведете-кого-нибудь другого, будет плохо. Потому что поднимется шум, может разбиться вот то замечательное венецианское зеркало. А разбитое зеркало, это очень плохая примета. Это к смерти, Лев Евсеич. Так что идите, идите. А я пока покачаюсь.

— Вы меня ставите в безвыходное положение.

— Совершенно верно, — охотно согласился Техник и качнулся в кресле.

Жилец Самойловича оказался небольшого роста, но очень аккуратно сложенным человеком с русыми волосами, разделенными на прямой пробор, в серой рубашке навыпуск, подпоясанной узким ремешком, и в узком галстуке.

— С кем имею честь? — спросил он негромко, но спокойно.

Самойлович затруднился с ответом, но Техник выручил его:

— Вы пока свободны. Я сам представлюсь.

— Очень хорошо. Я посижу с женой. Вы же знаете, у меня больная жена.

— Кланяйтесь, — кивнул ему Техник.

Самойлович вышел с облегчением.

— Какой нервный человек, — проговорил Техник вслед. — С его-то комплекцией! Того и гляди удар хватит.

Жилец ничем не откликнулся. Он стоял все в том же невозмутимом ожидании.

— Вы спросили, кто я? Да ведь вам известно. Я — это я. А вы, если не ошибаюсь, Волков Владимир Артемьевич?

Тот чуть наклонил голову:

— Чем могу служить?

— Многим. Меня интересует сплетня о пароходе.

— Сплетни не собираю.

— Тем лучше. Доверьте мне истину.

Владимир Артемьевич с большим усилием сдерживал замешательство. Барановский приказал передать сведения Самойловичу. Появление Техника было для него неожиданностью, он не знал, для кого и зачем передаются сведения, не знал, как поступить.

— Я не уполномочен.

— И не надо. Доверьтесь так, по любви.

— Не имею полномочий, — сказал он все тем же тоном и отвернулся к зашторенному окну.

«Сейчас я узнаю все, — подумал Техник, — хотя это и сопряжено с некоторым риском. Но истина того стоит».

— Вы напрасно упрямитесь. Я мог бы заковать вас и бросить в темницу, пытать огнем и водой, но я благородный человек, я предъявлю вам верительные грамоты.

«Это он. Я играю наверняка».

— Как говорится, лучше один раз увидеть, чем долго слушать. Посмотрите.

Он достал из кармана лист бумаги и развернул его, не выпуская из рук.

Но Владимир Артемьевич и не попытался, подобно тигру, ринуться к этому листу. Он лишь по-прежнему спокойно рассмотрел его в руках Техника.

— Ну и что? — спросил он.

— Склоняюсь перед вашим бесстрастием. Ни Рафаэль, ни Тициан не взирали так равнодушно на собственные творения.

— Что вы хотите сказать?

— Разве это не вы рисовали?

Владимир Артемьевич молчал. Техник и не догадывался, какие чувства крылись за этим молчанием.

— Чего вы ждете от меня?

— Только не последнего слова. Ведь вы понимаете, что я не чекист, не шантажист и тем более не заплечных дел мастер.

— Кто же вы? — спросил Владимир Артемьевич, и по его губам пробежала гримаса.

— Я ваш соратник, — ответил Техник и слегка раскачался в кресле.

— Теперь мне понятно.

Гримаса проплыла в обратную сторону.

— Отлично. И, как говорят французы, — кураж! Что по-нашему значит «смелее».