Омут

Она знала, что Юрий был на кладбище, и не могла понять, куда гнет брат.

— Ну и что?

— Во-первых, зачем он туда пришел?

— Не знаю.

— А по-моему, понятно. Порадоваться пришел. Как был контра, так и остался. Но не в этом дело. Не один он был.

— Я знаю. Он был с Шумовым.

— С Шумовым? Это еще откуда?

— Он мне сам сказал.

Вот теперь Максим решился окончательно. Теперь он точно справедливость восстанавливал.

— Значит, и соврал еще. Не с Шумовым был он, а с женщиной. Барышней буржуйской породы.

«Еще и это! — подумала Таня тоскливо. — Но ведь он говорил: не верь. Не верь, что бы ни сказали! А кому верить?»

— Разве это не могла быть обычная знакомая?

— А зачем Шумова приплетать? Шумова я не видел.

«Как все рушится! И как беспощадно быстро!»

— Ты и с Шумовым разошелся?

— Мы с ним детей не крестили.

— Потому что он нэпман?

— Шумов?

Максим хотел было решительно опровергнуть эту чушь, но слова сами замерли, готовые сорваться с уст.

«Ведь он на задании!»

— Да, слыхал я что-то такое, — сказал он сдержанно и, кто знает, может быть, спас жизнь Андрею…

— Все тебе, Максим, не такие…

— Да, у меня к человеку строгий счет. Если звучишь гордо, так будь добр, соответствуй.

— Сил не каждому хватает.

— Не знаю. У меня на все хватает, кроме несправедливости. Этого перетерпеть не могу. Ну, ладно. Иди спи. Стучать больше не буду. А стол сделаю. Стол всегда пригодится.

— Делай, Максим. Спасибо.

И, придерживая платок, она пошла к дому.

— На ореховый согласна? — спросил он вслед.

И Софи не спала.

Все шло по плану, и все внушало тревогу. Осознанную и неосознанную, которая мучила еще больше.

В центре был Юрий. Не ошиблась ли она в нем? Не слишком ли он мягок? Почему мужчины так слабы? И Мишель, в сущности, оказался слабым. Не выдержал. Покинул ее в самый трудный час…

А что, если бы он не убил себя? Они могли бы сейчас быть вместе. За границей. Конечно, и там скверно. Кому нужны пришельцы, нищие, жалкие, обуза для победителей! Но все-таки лучше, чем в этой кошмарной Совдепии. Особенно тем, у кого есть средства…

«Если план осуществится, у нас в руках окажутся большие ценности. Для борьбы, конечно, для мести. Во что бы то ни стало уберечь их от Техника! Наверно, Барановский все продумал. Но, если потребуется, я сама…

Каин омерзителен. Интересно, он всерьез предлагает бежать за границу вместе или только маскирует задуманную расправу?.. Наверняка маскируется. Но меня не обманет. Интересно, как он видит свое будущее? Как-нибудь пошло. Пальмы, негры в белых смокингах, джаз-банд, лаун-теннис, красотки на один раз… А электрический стул ему не снится?..

А разве мне самой не хочется покончить со всем, что связано с этой страной, забыть трагическую любовь, пулеметную дробь по броне красного бронепоезда, умирающих в муках на поле боя, все ужасное, всякое ужасное?..»

Например, госпиталь в здании Епархиального училища в Новочеркасске.

Белые только что вернулись в город, у дверей толпятся женщины, останавливают, спрашивают прерывающимися голосами:

— Вы не знали моего сына?

— …брата?

— …мужа?

Если фамилия ничего не говорит, женщины настойчиво стараются объяснить.

— Он небольшого роста, брюнет…

Никто не знает, но все-таки этой исстрадавшейся, в слезах, рано поблекшей женщине, наверно, лучше, чем высокой красивой девушке, что говорит с раненым ротмистром.

— Я невеста Вадима Клюева. Я знаю, что он убит. Но я хочу знать, как это произошло. Пожалуйста. Я выдержу.

А выдержала ли бы, если б своими глазами увидела то, о чем так трудно говорить ротмистру?

Поручика Клюева с разъездом изрубили ночью топорами в крестьянской хате.

А потом каратели расправлялись со всем хутором…

Ротмистр говорит только:

— Он погиб ночью, в разъезде. Убийцы не ушли от возмездия.

Софи стоит рядом, но не слова слышит, а видит изрубленные трупы — и тех, и других.

Девушка наконец понимает, что ротмистр не может рассказать все, что знает, Она наклоняет голову:

— Спасибо!

И протягивает руку.

«Где она теперь? Решилась ли мстить, как я? Но где взять столько сил?»

Софи встает, зажигает лампу, открывает Библию на хорошо знакомом месте, в тысячный раз читает, как Юдифь рубит голову Олоферну. Но это же всего одна голова! А когда их бесконечное множество?!

Ее знобит.

Хотя в комнате душно, Софи закрывает окно, подходит к шкафчику. Там во флаконе с притертой пробкой прозрачная жидкость. Она наливает ее в медицинский стакан с черточками делений на стекле. Добавляет немного воды из ведра, что стоит на деревянной скамье за занавеской, и пьет, обжигаясь. На глазах выступают слезы. От спирта или от нестерпимой жалости к самой себе?..

Софи гасит лампу, прикручивая фитиль, и ложится, натянув простынь до шеи. Становится теплее и спокойнее. Потом вдруг жарко. Протянув руку, она толкает оконную раму, вдыхает воздух. Воздух душный. Жарко даже в ночной рубашке. Она стягивает ее через голову, приглаживает волосы. Снова подходит к шкафчику. Теперь уже наливает в темноте, не глядя на ограничительные черточки… Выпив, ложится ничком, уткнувшись лицом в подушку, до боли прижимается грудью к жесткому матрацу… Ей безумно хочется, чтобы рядом был Юрий.

Не спалось и Барановскому.

И его мучили мысли, но не о предстоящей операции, а шире, не давали покоя причины, исторические ошибки, роковые действия в высших сферах. Ведь там начиналось. А теперь полууголовное подполье, собаки подопытные и кролики, и сам уже почти собака, над которой ставят очередной политический эксперимент…

Вспомнился четырнадцатый год. Решимость преградить путь тевтонам. Далее дурацкая медаль, выпущенная в Бельгии, на которой был изображен дикий человек в папахе и выбита надпись: «Надежда Европы — русский солдат», воспринималась с воодушевлением.

«Что ж… мы спасли их, а они нас предали. Бросили, как изнемогшего раба, приговорили, как гладиатора на арене, отдавшего на потеху свою кровь. Теперь они танцуют, мы гибнем, а немцы бьются в пароксизме революционной лихорадки. Но немцы не рухнут, немцы — не мы. Они не позволят хаму… Они уже утопили своих евреев в грязном канале. Роза в водосточной жиже… И Карл. Карл у Клары украл кораллы… Нет, не дали украсть, получили по заслугам…

Ошибка! Великая ошибка трех императоров. Вместо союза вражда. А какой мог быть союз! Нам Константинополь, святой крест на святой Софии, немцам — колонии, Африку, австрийцам — Австро-Венгро-Славию. Священный союз народов, некогда сокрушивших Рим! Кто бы перед ним устоял? А мы в штыки друг на друга… Эх, ваше величество, государь-великомученик, распятый в Екатеринбурге с чадами… Эх, кайзеры, недалекий Вилли, прекраснодушный Франц-Иосиф… Куда же вы смотрели? О чем думали?

А разве мы, общество так называемое, иначе думали? Пока сама жизнь урок не преподала…»

Вспомнился большой белый пароход на берегу степной реки. Весна. После кровавого похода — отдых. Здоровые садятся на пароход, раненых несут на прицепленную к нему баржу. Некоторые ковыляют сами.

Свисток. Шлейф черного дыма. И пароход, отвалив от глинистого откоса, потянул баржу по желто-грязной реке. Идет в Новочеркасск. Там — так надеются — забудется хоть на время грохот взрывов, перекаты винтовочного огня, стоны и хрипы, там наконец можно сбросить одежду, покрытую вшами…

Вошли в сине-голубой, сверкающий на солнце Дон, разливом затопивший луга и леса. Вода высокая, прибавили ходу, идут без опаски. Справа древняя столица казачества — Старочеркасская станица, собор в ярких луковках встает из воды. Там цепи, в которые был закован Стенька Разин. Ведь могли же победить, укротить рабов, холопов! Могли!

Вот и Аксай. Отсюда поворот на новую столицу Дона — Новый Черкасск. И вдруг… Что это?

— Господа, посмотрите!