Омут

Он опустил голову, чтобы скрыть в полумраке это скверное чувство, и спросил:

— Как же это случилось?

— Я уехала в Вербовый, на родину.

— Почему?

— Здесь почти все время шли бои.

Она не хотела говорить о Максиме, щадя Юрия.

— И ты рожала в деревенской хате? И ребенка принимала повивальная бабка-знахарка?

— Да.

— Но почему ты не сказала маме?

— Ей было и так тяжко. Ведь ты не прислал нам ни одной весточки.

— Я не знал, что вам сообщат о моей смерти. И не знал, что со мной будет.

— Я не упрекаю. Я рассказываю, как все было. Потом закрепились красные…

— Это они!

— О чем ты?

— Они убили нашего сына. Если бы ты не была вынуждена бежать, если бы ты легла в клинику, если бы ребенка принимали врачи, он был бы жив!

Юрий прижал пальцы к вискам.

— Что ты, Юра! Такие несчастья случаются везде.

— Не говори так. Это сделали они.

И он опустился на диван. Он выглядел убитым и страдающим, но мысль связать смерть ребенка с победой красных успокаивала, позволяла подавить стыд гневом, и он разжигал этот гнев.

— Но они заплатят.

— Юрий! Умоляю! Хочешь, я стану на колени? Ты не должен больше ни в чем участвовать. Война кончилась. Бог отвел от тебя смерть, так побереги же и ты себя. Ради нас, меня и мамы.

— Простить? Жить в ярме, пока не пошлют под нож? Нет! Ты говоришь, война кончилась! Это неправда. Она кончится, когда победит народ, а он только поднимается, пробуждается от дурного сна, от обмана.

— Юра! Ты погубишь себя! Народ за большевиков.

— Он был за большевиков, но его обманули. Теперь правда открылась, и народ ее видит. Главное только начинается. По всей стране восстания. Даже на поезд, в котором я возвращался, напали.

— Это же банда напала, а не народ.

— Так говорят коммунисты. Это они называют повстанцев бандитами.

— Юра!

— Замолчи! Я вижу штормовую волну. Это будет девятый вал, и он сметет… И я буду с народом.

«Неужели он на новую мою муку вернулся? — подумала Таня и тут же раскаялась в этой мысли. — Я должна спасти его, должна. Только так я искуплю свой обман, свою вину».

— Успокойся! После этих ужасных лет… Мы оба живы чудом. Ведь и я могла умереть вместе с ребенком. А снаряд, который попал в наш двор!.. Я не могу больше выносить кровопролитие. Мы вместе всего считанные минуты, а ты снова о войне, о смерти. Остановись, прошу тебя…

Она провела пальцами по его спутавшимся волосам. Эта непривычная ласка и успокоила, и взволновала его. Он приподнял ее и усадил рядом. Его близость всегда и наполняла ее счастьем, и пугала. Даже в ту ночь, когда она уступила Юрию, она почти принудила себя сделать это, думая о близкой и неизбежной разлуке, о фронте, где уже через несколько дней он может погибнуть. А когда услыхала о его гибели, будто и сама умерла, подавив все живые чувства. И сегодня шла к нему, думая только о ребенке, о мучительном объяснении, но не о близости, не о ласке.

И будто бы все повторялось. И ее первая ласка будто бы от рассудка шла, а не от чувства, а тем более страсти. Но вот, когда услышала она его прерывистое дыхание, когда нашли ее его губы, произошло вдруг ей незнакомое — будто и не было никогда их противоборства, и каждое движение его наполняло ее теперь не тревогой, а счастьем, и хотелось во всем покориться, вместе забыть обо всем на свете…

— Ты моя жена, — шептал он.

— Да, да, муж мой…

— Сколько же тебе пришлось перенести без меня!

— Но теперь ты здесь, со мной.

— Да. И забудь об этом несчастном малютке.

Он не заметил, как она напряглась в его объятиях.

— Может быть, так даже лучше…

— Что лучше, Юра?..

— То, что его нет.

— Отпусти меня!

— Таня! Что с тобой?

Но она уже стояла посреди комнаты, лихорадочно поправляя одежду.

— Тебе этого никогда не понять.

Она постепенно приходила в себя. «Максим был прав. Но разве я меньше виновата от этого?»

— Юра! Я не хочу ссориться. Я исстрадалась. Я истеричка, наверно. Подумай, нужна ли я тебе? Подумай.

— Я думаю об этом всю свою сознательную жизнь!

— Сейчас все изменилось. И жизнь, и все.

Барановский искал встречи с Юрием, но встретил его «случайно», на набережной, где до революции играл в ротонде духовой оркестр, а в девятнадцатом пушки снесли колоннаду, и остатки ее полукругом возвышались среди сорной травы, напоминая развалины древности.

Юрий стоял у парапета и смотрел на водоросли, щупальцами спрутов скользившие по гранитным камням причальной стенки.

— Здравствуйте, господин поручик.

Муравьев вздрогнул и обернулся в изумлении.

Барановский, напротив, смотрел, будто ничего необычного не произошло.

— Вы удивлены. Это естественно. А я нет. Я знал о вашем возвращении.

Юрий даже не нашелся, как обратиться к Барановскому. Не величать же его, в свою очередь, господин подполковник!

— Это в самом деле вы?

— Понимаю. Я разочаровал вас. Обещал сражаться под Парижем, в Америке, а сам здесь… Что поделаешь… Судьба странная штука. Спасла вас от красноармейской пули, а меня свалила в тифу, чтобы мы снова встретились.

— Как вы узнали, что я здесь?

— Это просто. От вашего квартиранта, господина Воздвиженского. Но как вам удалось избежать смерти?

— Косвенно я обязан вам. Пока за вами гнались, подъехал какой-то высший чин и заявил, что расстреливать пленных в Красной Армии строго запрещено.

— Вы не представляете, как я рад. Поверить не мог. К глубокому сожалению, я не мог прийти к вам в дом.

— Вы… нелегал?

— Можно сказать и так. Хотя и не сменил фамилии. Но, если наше знакомство вас компрометирует…

— О чем вы говорите!

— Я не сомневался. Мы можем немного побеседовать?

— Конечно. Это такая встреча!..

— Спасибо, Юра. Тогда поднимемся. Наверху не так многолюдно.

Они подошли к каменной лестнице, тянувшейся по склону вверх, в город, и начали не спеша подниматься по истертым плитам-ступеням.

— Однажды я видел мельком вашу невесту. Конечно, она не узнала меня в этом шутовском облачении, да и вряд ли запомнила с того дня, когда я занес ей ваши стихи и часы… Но я видел ее и, надеюсь, она и ребенок в добром здравии?

— Как раз о них я думал там, внизу, когда вы окликнули меня. Таня здорова, а наш мальчик умер.

— Это большое горе.

— Оно не случилось бы, одержи мы победу. А вы, простите, не отказались от борьбы? Впрочем, я понимаю, это нескромный вопрос.

— Что же нескромного в том, если офицер спросит у офицера, верен ли он присяге. Я верен. А вы? Считаете ли вы себя по-прежнему офицером?

Юрий заколебался.

Они остановились передохнуть на одной из лестничный, площадок, и Барановский молча ждал ответа.

— Я по-прежнему не приемлю большевизма, но и белое движение себя исчерпало.

— Что же остается?

— Вечен один народ.

Они снова двинулись вверх.

— Вы, кажется, за Советы без коммунистов? Забавный довольно лозунг. Вроде — за дырку без бублика. И вы верите в это пустое место, в эту химеру?

— Но вы же готовы отдать жизнь за свои убеждения?

— Моя борьба реальна. Но я искал вас не для того, конечно, чтобы погрузиться в очередной бессмысленный русский спор. Где вы видите борющийся народ?

— Кронштадт. В Тамбовской губернии…

— Ах, Юра! Оставьте. Есть такая вульгарная пословица: «Хохол взад умен», — Сначала любимый вами народ захватил для большевиков власть, потом поколотил и изгнал нас, а теперь схватился за голову. Поздно. Все эти братишки-матросики, болтуны-эсеры с бомбами, мужичье, прижатое налогами, — это всего лишь глина истории, а не движущая сила. Их ум, как эти солнечные часы. — Барановский показал на столбик с медным треугольником наверху. — Когда небо затягивают тучи и грохочет гроза, они слепы, и доверять им глупо.

— Всякое сравнение хромает.

— Вы интеллигент, Юра. И не понимаете народа. А я из рода тысячелетних крепостников. Я лучше знаю это рабское племя, которое мы в муках совести возвели на пьедестал и сделали из него идола. Или, вернее, идолище поганое.