Страница 24 из 82
А она продолжала:
― Когда читала, мне показалось, что смерть может стать чем-то обыкновенным: как дождь, снег... Ведь нет, Сережка! Правда? Это страшно. Это надо заранее, что ли, умереть? Ходить еще, а уже быть мертвым. Я сегодня целый день думала... Умереть можно за что-то... Когда война, когда нельзя иначе. А если убивают теперь?.. У меня, Сережка, по коже вот здесь, — показала между лопаток, — мурашки бегают. От злости, понял?..
― Идем, Алена... — опять позвал Сергей после паузы.
Она выпрямилась, положив руки с растопыренными пальцами на стол перед собой. Кивнула.
― Сейчас... Переоденусь... — Напряжение сошло с ее лица.
Сергей сделал несколько шагов по комнате, но поймал себя на том, что одну за другой перенимает Аленины привычки, и остановился.
― Ничего мы пока не знаем, Алена. Ни-че-го!..
Она промолчала, разглядывая собственные пальцы, то чуть сдвигая, то раздвигая их. А когда Сергей опять нетерпеливо зашагал по комнате, вдруг спросила:
― Сережка... как ты думаешь, мне маникюр сделать?.. — И вопросительно поглядела на него снизу вверх.
Язык у Сергея отсох на определенные доли секунды.
― Поспрашивай кого-нибудь другого, ладно?
― А ты сказать не можешь?.. Может, меня твое мнение интересует?
― У меня, знаешь, как-то еще не сложилось мнение на этот счет.
― Зря... — сказала Алена. — Для вас же делается все, не для себя. Как вот у Гали...
― Нужен он мне, ее маникюр! — разозлился Сергей.
― А кому-нибудь это приятно… — грустно заметила Алена.
Сергей вздохнул, что тоже бывало с ним редко. Алена встала.
― Побудь на кухне, я переоденусь.
Она захватила с собой из дому всего два платья — на всякий случай: черное, которое надевала вчера, да еще светло-коричневое, с белым поясом, белым воротничком и такой же отделкой на карманах, в которое нарядилась теперь.
А раньше, случалось, она за все лето ни разу не надевала выходного платья. Как-то умудрилась даже на танцплощадку пойти в спортивном костюме. Через пару ганцев пришлось, правда, с достоинством удалиться, пока не попросил никто. Но все же...
Белый цвет шел ей. Оценив по заслугам и это платье, и белые (на этот раз без каблуков), оплетающие голень босоножки, и гладко прибранные с одного боку волосы, отчего они упали теперь на одно ее левое плечо, Сергей мрачно поинтересовался:
― Мне что — тоже переодеваться?
Алена утешила:
― Тебе не надо. Ты же мужчина. — И, подражая кому-то, добавила: — Так импозантней... Тебе бы зарасти еще, как тот, в шляпе, небритый.
Сергей невольно тронул подбородок, который он скреб сухой бритвой раз в полтора-два месяца.
Перед уходом Алена тщательно проверила все шпингалеты на окнах, а когда навесила замок, строго сказала, ткнув для убедительности в грудь Сергея:
― Между прочим... Если тетя Валя останется в Южном — ты, Сережка, будешь сегодня ночевать здесь. В доме. Понял?
* *
*
Последовательность Алены с точки зрения нормального человека можно бы графически изобразить линией, напоминающей траекторию движения молекулы в растворе. И это, случалось, подводило ее.
Однажды разбирали на комсомольском собрании Жорку Вадыкина. Был он немножко чокнутый, себе на уме, и симпатиями в классе не пользовался. Тяжелый, угрюмый, он жил как бы в полусне, на вопросы учителей отвечал односложно, случайные дискуссии игнорировал, в общих затеях никогда не участвовал, друзей не имел, искал «смысла в жизни». По всем без исключения предметам Вадыкин перебивался на тройках, зато был постоянным читателем самого скучного отдела городской библиотеки, а пухлый портфель его изнывал под тяжестью изданий «Академкниги». Вадыкин штудировал философию. И можно с уверенностью сказать, что он корпел над Шопенгауэром или Кантом даже в то время, когда весь класс бежал с уроков на «Великолепную семерку» в «Гигант». Шума философ не терпел, а значит, презирал в душе добрых три четверти класса, то есть всех, кто вроде Алены не мог существовать без движения. Алену он даже видеть не мог и в седьмом классе обозвал «шилохвосткой». А она его — «заплесневелым». «Шилохвостку» забыли, а «заплесневелым» Вадыкин остался навсегда.
Отличился Жорка на уроке физкультуры.
Физруком третьей школы был мастер спорта по гимнастике, чемпион области в недавнем прошлом, Анатолий Григорьевич Сумской, или проще — Толик. Он приходил на занятия, как правило, в ярко-голубых трико и открытой борцовской майке, сознательно или несознательно демонстрируя весь комплекс мужской мускулатуры, что играла на его треугольном торсе. Мальчишки ему завидовали, девчонки в него влюблялись. Толик откровенно презирал животы, двойные подбородки, студнеобразные бицепсы и не раз, не два выказывал свое презрение медлительному увальню-философу.
Жора, кое-как отработав на брусьях, должен был сделать передний соскок. Но в последнюю долю секунды — то ли по рассеянности, то ли потому, что раздумал, — не спрыгнул на мат, а обрушил свои восемьдесят килограммов на деревянную перекладину, чтобы уж с нее меланхолично соскользнуть вниз. Перекладина затрещала, класс прыснул, а энергичный Толик бросился проверять, что случилось со снарядом.
― Вам не спортом заниматься, а... — Он захлебнулся от негодования. — Дворником вам работать, тротуары мести — вот где вам место ― более унизительной профессии Толик не нашел. Но затем высказал свою главную мысль о том, что «гимнастикой заниматься — надо головой работать»: «Не руками-ногами, не задом, а головой!»
И тут Жора заявил со всегдашней флегмой в лице:
― Я заметил, что это подчеркивают всегда те, кто даже не знает, есть у него голова на плечах или нет...
― Ва-ды-кин! — закричал Толик так, что его было слышно в соседнем квартале, закричал, чтобы остановить Жору, потому что тот уже направился было в строй, как человек, до конца исполнивший свой долг перед физкультурой. — Что вы сказали?! Объясните, что вы хотели этим сказать?!
Жора остановился и, глядя в глаза учителя, неправдоподобно толково объяснил свою мысль:
― Я хотел сказать, что ни один ученый не говорил, что работает головой. Если судить по высказываниям — это привилегия футболистов, гимнастов да еще этих... — Жора задумался в поисках слова. — Которые ядро толкают. Ужасные интеллектуалы.
Собрание предполагалось тихое, мирное, поскольку вопрос не вызывая разногласий. Грубость, оскорбление учителя были налицо. И единственной задачей комсорга Ленки Голиковой было организовать хоть несколько приличествующих событию выступлений.
Выступления сводились к тому, что Георгий (то есть Жорка) Вадыкин, конечно, виноват, но был возбужден, погорячился, и, наказывая его, следует учесть это. Класс по привычке выгораживал товарища, хотя товарищем Жорка был никудышным. И вдруг слова потребовала Алена. А надо сказать, что выступала она редко, и, может быть, еще поэтому авторитет у нее, добытый где колбой из-под кислоты, где неизменной прямолинейностью, был железный.
Алена сказала, что говорить надо не о данном случае — Вадыкин вообще склонен к хамству: товарищей он презирает, учителей тоже, открыто ставит себя выше всех и на тройки учится единственно потому, что считает ниже своего достоинства заботиться об оценке, хотя другим людям эти самые четверки-пятерки даются, может быть, с трудом...
Выступление Алены разорвало цепь круговой поруки, желание высказаться проявил чуть не весь класс. Вадыкину растолковали, как до чертиков надоело всем его выпирающее через все поры самомнение, напомнили его подленькую привычку будто невзначай унизить человека ядовитой репликой — унизить, как правило, за неосведомленность именно в тех «умных» вопросах, в которых он, Вадыкин, дома...
Заговорили наперебой, так что разгоряченная этим единодушием Ленка Голикова не выдержала и, прекращая разноголосицу, объявила:
― Предлагаю вынести Георгию Вадыкину строгий выговор с предупреждением! Кто за это предложение, прошу поднять руки! Едино...
Договорить она не успела, потому что со своего места решительно поднялась Алена.