Страница 9 из 50
Теперь нахмурилась Танька. Она уже пять лет жила одна и надеялась, что встретит того самого принца, которого проглядела в юности, увлеченная хулиганистым симпатичным парнишкой с ямочками на щеках и родинкой на верхней губе. Эти ямочки и эта родинка сразили Таньку наповал то ли в восьмом, то ли в девятом классе, а к одиннадцатому ее избранник, уже успевший стать первым мужчиной и наобещать золотые горы, впервые сел за грабеж. Танька лила слезы, отец трясущимися руками доставал из брюк ремень, мать пила корвалол ложками, а веселый Вовка писал ей из колонии для малолеток нежные письма, обещал жениться, остепениться и заработать много денег.
Вовка вернулся, почти силой забрал Таньку от родителей, быстро сделал ей ребенка и снова сел — снова за грабеж. В пьяном виде его тянуло «куражиться», а лучшего куража, чем ограбление магазинов, Вовка не знал. Мать заставила Таньку сделать аборт — а остальные семь Танька сделала сама, уже понимая, что в отцы Вовка не годится. Потом его убили в какой-то драке на зоне — видимо, он и там пытался показать свой особенный кураж — Вовка был вспыльчив с детства, сразу кидался с кулаками.
Таньке было тридцать лет, и весь город знал про них с Вовкой и даже про ее аборты, наверное, тоже знал. Выбирать не приходилось — она вышла замуж за вдовца с двумя дочерьми — он часто покупал продукты в магазине, где она работала продавцом колбасного отдела. Если у Вовки веселья и того самого куража хватало на двоих, вдовца природа обделила — может быть, его доля досталась Вовке. Вдовец в свои тридцать пять казался Таньке глубоким стариком, от него даже пахло смесью ладана и мышей. В постели она скучала, а вне постели просто вешалась от тоски. Тем не менее жили неплохо — она привыкла к девчонкам, младшая, трехлетняя, даже стала звать ее мамой. Закрутилась по хозяйству — прибегала с работы и мыла, стирала, гладила, варила, — чувствовала себя нужной, вдовец после смерти жены запустил и себя, и детей. По имени она его никогда не называла — и даже, обсуждая дела с Марией, говорила — мой вдовец. Это был диагноз. Исчерпывающий приговор.
Тем не менее, когда вдовец ушел от нее, она рыдала не меньше, чем по Вовке. Казалось, что ее оскорбили и предали смертельно — и боль порвет душу пополам. Танька лежала на кровати и выла, а Мария прыгала вокруг нее, совала какую-то еду и уговаривала не изводить себя.
Танька не могла забеременеть — возможно, сказались те самые аборты, а вдовец хотел сына. Его повысили в должности, в доме прибавилось денег, и он возжелал наследника. Танька старалась — не получилось, тогда вдовец нашел ту, у которой получилось. Вроде бы закономерно. Но почему-то обидно до острых слез, от которых в груди становилось сухо, а виски сжимало стальным горячим обручем.
С тех пор Танька жила одна, постепенно расплылась, выбросила банки с кремами, перестала носить нарядное белье и окончательно превратилась в очередную золушку, так и состарившуюся, но не дождавшуюся принца. С Марией они вечно ругались, сочувствовали друг другу и удивлялись — как можно вот так — одной, и как можно вот так — с кем попало. На самом деле временами Мария завидовала Таньке, а Танька Марии. Наверное, поэтому их дружба продолжалась много лет.
— Ладно, извини, не буду. — Мария дотронулась до Танькиного плеча.
— Я сама напросилась, — пошла на попятную Танька.
— Так что с девчонкой делать?
— В любом случае возьми ее. Она наверняка быстро кому-то растреплет, почему сбежала из Москвы и зачем так рвалась работать официанткой. Такие вещи в секрете не удержишь.
— И что?
— Да ничего. Как только ты узнаешь, почему она так сделала, сможешь решить, что дальше. Если у нее какая-нибудь несчастная любовь-морковь или дурь в одном месте заиграла — оставишь, если криминал какой-нибудь — возьмешь да уволишь.
— И то верно.
Мария возвращалась домой абсолютно спокойная. Даже сама себе удивилась — сколько значения придала обычной молоденькой глупышке. Вот так, наверное, и превращаются в старых занудных бабок, которые целыми днями сидят на лавочке и обсуждают всех вокруг, не имея собственной жизни.
Сережа ночевать не пришел. Года три назад Мария не нашла бы себе места — обзвонила бы всех знакомых, бегала по улицам, искала в барах, позвонила бы в милицию, но теперь она привыкла, поэтому не спеша разделась, натерла лицо, шею и грудь кремом, поставила будильник с получасовым запасом (чтобы успеть сделать маску и уложить волосы) и спокойно заснула.
Мария Викторовна
Мария Викторовна решила сдавать комнату не потому, что ей не хватало пенсии. Пенсия, конечно, была мизерная, но причина крылась не в деньгах. Старая дама чувствовала себя одинокой. Большинство учеников, которых она любила, будто собственных детей, разъехались — кто-то в Ярославль, кто-то в Москву, двое даже подались за границу. Сын тоже уехал — она не решилась его удерживать, в Переславле действительно не хватало работы, и образование получить тоже было негде. Да и сын был неродной. Детей у Марии Викторовны не родилось. Она вышла замуж после войны за своего одноклассника и жениха — да только вернулся он с фронта героем с медалями и инвалидом. По-честному предупредил невесту, что детей у него быть не может, зато появились головные боли, посажен желудок и испортился характер. Действительно, Петр Михайлович страдал приступами мигрени и приступами раздражительности попеременно: плохо спал, иногда мелочными придирками доводил жену до слез, не выносил чужих людей в доме и малейшего нарушения однажды заведенного порядка. Мария Викторовна удивлялась такому превращению, но понимала: война. Как в той старой песне: «Ах, война, что ж ты, подлая, сделала…» — восемнадцатилетний веселый и наивный мальчишка вернулся домой угрюмым, своенравным пожилым мужчиной. Но Мария Викторовна — тогда просто Маша — ждала его четыре долгих года, любила, писала письма и плакала по ночам, если от него долго не приходило ответа, — она приняла Петра Михайловича таким, каким он стал.
Уже в мирное время, через несколько лет после свадьбы, погибли родители Петра. Осталось два брата — старшему двенадцать лет, младшему — неполных три года. И хотя родня у Петра была многочисленная — дяди-тети по обеим линиям, забрать к себе мальчишек никто не рвался. Конечно, позориться и отдать в детдом сирот тоже не собирались, но планировали разделить их и чуть ли не по жребию взять — кому кто достанется. Маша посмотрела на зареванных, почему-то неумытых пацанов, которые не находили себе места на похоронах матери и отца, и настояла на усыновлении. Петр долго не верил, что она действительно этого хочет. А Маша до боли мечтала о детях, украдкой ходила в «Детский мир», представляла, как покупала бы малышу игрушки, и заглядывала в чужие коляски влажными глазами. Она полюбила племянников, как родных. Младший, Иван, даже не знал, что Маша ему не родная, а его брат, Леша, из какой-то врожденной деликатности называл брата и его жену папой и мамой. Это Машу очень умиляло и радовало, тем более что Леша рос спокойным, умным мальчиком и никакие страшные подростковые проблемы семьи не коснулись. Таким сыном могла бы гордиться любая мать.
Ваня был другой — шустрый, активный проказник. Маша часто его покрывала и отстаивала перед Петром, хватающимся за ремень. Ваня не мог долго усидеть на одном месте, писал неровными, прыгающими буквами, хватался за все сразу и быстро остывал при первой же неудаче. С ним Маша намучилась — он стрелял из рогатки по соседским стеклам, курил с большими ребятами на пустыре за школой, мог надерзить учительнице или подраться с одноклассником. Маше было ужасно стыдно выслушивать жалобы коллег на младшего сына, но она штопала постоянно рвущуюся одежку, вздыхала и старалась скрывать от Петра Ванины подвиги.
Когда Ване исполнилось шестнадцать, неожиданно приехали в гости его дядя и тетя из Ярославля. Они прожили неделю и рассказали парню, что Мария Викторовна — не его родная мама, а Петр Михайлович — старший брат, а не отец. Что еще они ему рассказали — неизвестно, но Ваня ушел. Сначала жил по друзьям — и Петр Михайлович искал его, чтобы силой вернуть домой, а Мария Викторовна плакала в подушку, не понимая, что изменила эта новость. Родная или нет — но именно она пела маленькому Ване колыбельные и ложилась вместе с ним, пока он не заснет. Именно она старалась выгадать денег, чтобы купить ему новую игрушку или что-нибудь сладенькое. Именно она делила с ним мальчишеские радости и горести, любила его, гордилась им.