Страница 53 из 100
Шла долго, проваливаясь по пояс в снег, несколько раз падала в изнеможении и лежала, с ужасом думая, что уже не сможет подняться. Но поднималась и шла дальше. А дорога была рядом, совсем близко, и Галке иногда так хотелось на нее выйти! «Лучше бы, — думала, — ее совсем не было…»
Примерно в километре от хутора силы почти оставили ее. А тут еще по дороге кто-то проехал. Испугалась, с трудом передвигая отяжелевшие ноги и хватаясь руками за деревья, пошла в глубь леса. Если бы она знала, что до хутора осталось так мало, она бы, наверное, себя превозмогла, сделала последнее, решающее усилие. Но она уже потеряла счет времени и пройденным километрам, которым, как ей казалось, не будет конца. Когда она, слегка передохнув, двинулась назад, к дороге, в глазах вдруг все поплыло, тело стало чужим. Упала лицом в снег и больше ничего не помнила…
Ее нашел под утро лесничий, объезжавший на лыжах свои владения. Еле уловил в ней дыхание, понял, что жизнь в ней, замерзшей, чуть теплится и что помочь ей он сам ничем не сможет и до жилья сам ее не донесет. Слетал на хутор за помощью, а потом, дождавшись, когда в теплой избе заботливые руки хозяев вернули ей сознание и она открыла глаза, на тех же санях, в которых ее привезли, помчался на заставу…
По-настоящему очнулась, пришла в себя Галка уже в Горской больнице. Как ее везли, кто с ней был рядом и что с ней делали до приезда сюда врачи — ничего этого она не знала, потому что сознание приходило к ней только на мгновение. Ее поместили в отдельную палату, и первым, кого она увидела, пробудившись от долгого, глубокого сна, был Тамаров. Не поверила своим глазам, а потом, когда он коснулся ее руки, попыталась улыбнуться, но не смогла, только скривилась от боли и, словно стыдясь своей слабости, отвернулась к стене и заплакала…
Тамаров тоже ощутил предательский комок в горле, едва сдержал нахлынувшее на него волнение. Ему так много хотелось ей сейчас сказать, столько ласковых, нежных слов припас он для этой долгожданной минуты ее пробуждения! Но так уж случилось, что успокаивать ее, жалеть у него и у тех, кто был сейчас возле ее постели, времени не было. Они и так уже за эти несколько часов, пока врачи боролись за ее жизнь, натерпелись ожиданием, готовы были в бога поверить — только бы она очнулась, только бы заговорила…
А она молчала. Молчала не потому, что не могла говорить, а потому, что не знала, о чем ей надо говорить, — она все забыла. И тогда окружавшие ее люди все надежды возложили на Тамарова, справедливо решив, что только ему одному, самому близкому для нее человеку, подвластно то, чего все они, вместе взятые, не в силах добиться. Выражаясь военным языком, в бой должна была вступить тяжелая артиллерия, а простым, человеческим — старое, как мир, но надежное, испытанное и всемогущее средство — магическая сила любви двух молодых людей, настрадавшихся жестокой разлукой…
— Мы очень надеемся на вас, лейтенант, — сказал Тамарову подполковник Капралов, опытный чекист, сразу после войны возглавивший местные органы безопасности. — Сделайте все возможное и невозможное, но получите от жены информацию. Простите, что я настаиваю на этом, но от ее информации многое зависит…
— Я понимаю, товарищ подполковник. Сделаю все, — тихо, но твердо ответил Тамаров.
А сам не знал, как, с какой стороны к ней подступиться, с чего начать этот важный и трудный разговор, который она могла и не выдержать. Смотрел на нее, ловил ее взгляд, но она будто не замечала его, тупо уставившись в потолок, ушла в себя. О чем она думала? И думала ли вообще? Вглядываясь в ее неподвижное лицо, Тамарову казалось, что жизнь, которую ей вернули, не вошла еще в ее измученное болезнью тело полностью, что она только задела его краем, и потребуется немало времени, чтобы оно по-настоящему ожило, задышало, напомнило о себе хотя бы легким движением руки…
Тамаров, понятно, натерпелся за этот день больше всех. Жизнь его жены висела на волоске — это он осознал сразу, как только ее увидел, приехав на хутор. Галка так изменилась, что он с трудом узнал ее. Перед ним там, в избе, лежала как бы другая женщина, и если бы его спросили, что в ней изменилось больше всего, он бы не ответил, потому что изменилось все до неузнаваемости. Его сразило и ее почерневшее, утратившее прежние черты лицо, и такие же почерневшие, напоминавшие своей безжизненностью и неподвижностью опавшие сухие ветки руки. Но, пожалуй, особую боль он испытал, когда она на мгновение приоткрыла глаза, в которых он не увидел никаких признаков мысли, понимания хоть в какой-то, пусть малой мере того, что с ней произошло и происходит, кто ее окружает. По ее глазам он реально ощутил угасание в ней жизни, почувствовал холодок нависшей над ней смертельной опасности. А когда потом, в санитарной машине, тело ее свела судорога, он испугался и подумал, что это конец, что до больницы она не дотянет…
И вот теперь, когда самое страшное, как сказали врачи, осталось позади, он не отходил от ее постели. Понимал, что ей надо отдохнуть, набраться сил, но обстоятельства требовали другого, и он, желавший ей только добра, готовый защищать ее от постороннего вмешательства, вынужден был им подчиниться. Он знал, что Капралов никуда не уедет, пока не дождется информации, что, если потребуется, будет добиваться ее сам.
Капралова можно было осуждать за чрезмерную настойчивость в достижении цели, но его надо было и понять. Он ждал известий от Петра Ищенко, еще больше ждал его самого. Поэтому, когда ему сообщили с заставы о жене Тамарова, он тотчас помчался на хутор, прихватив с собой и санитарную машину с врачами. Принятые им меры оказались очень своевременными, без помощи врачей Галку вряд ли удалось бы спасти. Но получить от нее сразу какую-то информацию было невозможно. Капралов, поняв это, решил набраться терпения, однако состояние больной не улучшалось, а ухудшалось, и он, будучи в общем-то человеком сдержанным, волевым, несколько раз срывался, дергал врачей и подчиненных. Только Тамарова не трогал, видел, как ему тяжко, но держал его, как говорят, про запас, дожидался его часа. Ждать пришлось долго, а время поджимало. Информация нужна была Капралову, как воздух, без нее вся будущая операция по уничтожению банды Огульского выглядела расплывчатой, неопределенной, не имела логического начала и конца. Волновала, настораживала Капралова, не давала ему покоя и судьба Петра Ищенко. «Где он? — терзал он себя вопросами. — Остался в банде или, прикрывая жену Тамарова, вступил в бой с преследовавшими их бандитами и погиб?» Мысль о гибели Петра казалась ему зловещей, но она была реальной, потому что оставаться в банде Петру он команды не давал. Конечно, в силу ситуации такая необходимость могла возникнуть — это Капралов понимал, однако он знал и другое: Петр никогда не позволил бы рисковать конечной целью задания, он постарался бы сделать все для того, чтобы жена Тамарова благополучно дошла до своих, передала нужные сведения. А она не дошла, и только счастливая случайность помогла ей оказаться в хуторе. Значит, что-то произошло, задержало Петра не в банде, а в пути…
Капралов терялся в догадках, и поскольку он этого не любил, а ответа найти не мог, злился, не находил себе места. И сейчас, оставив Тамарова наедине с женой, тяжело шагал по длинному больничному коридору, нагоняя своим хмурым видом страх на подчиненных и снующий, мешавший ему, раздражавший его «бестолковой беготней» персонал…
— Посмотри на меня, — сказал Тамаров. — Ты слышишь меня? Я хочу, чтобы ты посмотрела на меня. Я очень долго тебя ждал…
Она не отвечала. Продолжала смотреть в потолок. Он взял ее тонкие пальцы в свою большую ладонь и слегка сжал их. Она закрыла глаза, и он увидел, как по ее впавшим щекам скатились две слезы. Тогда он встал и, склонившись над ней, тихо, но внятно сказал:
— Ты должна говорить. Должна все вспомнить. Иначе все твои мучения напрасны. Ты меня понимаешь?
Губы ее задрожали, но глаз она не открыла. Он подумал, что она сейчас снова заплачет, опять отвернется и надо будет потом все начинать сызнова. А она вдруг заговорила…