Бремя

«Я — серна. Во вселенной я чувствую скорбь. Давным-давно кто-то изгнал на землю все скорбное во всех мирах и из этого отлил мое сердце. И с тех пор я живое чувство скорби. Живу тем, что из всех существ и всей твари высасываю скорбь.

...У меня есть слезы на каждого... не смейтесь обо мне. О смеющиеся! Я изумлена сознанием того, что в этом горестном мире есть существа, которые смеются. О проклятый и самый проклятый дар: смеяться в мире, в котором кипит скорбь, клокочет боль, опустошает смерть! Какой дар обреченных!.. Я вспоминаю, припоминаю, что эта земля когда-то была раем, а я — райской серной. О воспоминания, от которых я восхищенно понесусь из радости в радость, из бессмертия в бессмертие, из вечности в вечность!

Любая грубость для меня — целая смерть. Больше всего грубостей я претерпела от того существа, что зовется человеком... Поэтому я боюсь человека, каждого человека, кроме доброго и нежного»...

«Серна в потерянном рае. Исповедь». Автор — Преподобный Иустин, святой, монах, профессор, сын, мужчина, мученик совести, чья благость преодолела границы пола, пределы времени и пространства и доказала бессмертие души. Плач его серны — плач и о Нессе тоже, которую он не знал, но из-за которой страдал. Какая, страшная сила мести тянет ее казнить Робин, казнить медленно и осознанно, чтобы и она была в сознании, чтобы и она знала, за кого казнится, за чьи муки, но... райская серна не дает ей теперь выбрать это.

«Может, достаточно казней? — тихо говорит она. — Посмотри вокруг: палачей и судей уже неизмеримо больше, чем обвиняемых, и, хуже того, сами обвиняемые уже обратились в обвинителей. Смотри: идет по земле нескончаемый суд каждого над каждым и не видно ему конца».

Где же поставить пресловутую запятую в сермяжной дилемме: «Казнить нельзя помиловать»? То, к чему склоняются чувства — совсем не то, что подсказывает совесть: «Казнить нельзя, помиловать!».

* * *

В ту ночь, около двух часов, Ванесса проснулась от бессвязных криков и яркого света в окне. С сильным сердцебиением она припала к стеклу. И сразу же отскочила, луч от автомобильной фары, как выстрел, попал в нее и ослепил. Какие-то люди выходили из машины, громко, пьяно смеясь. Кто-то нещадно матерился. Несса подошла к входной двери и в щель увидела группу подростков шестнадцати-восемнадцати лет, у каждого в руках — бутылка. Ударил приторный запах марихуаны, каким часто несло из уборных ночлежки. На полную громкость включили тяжелый рок с пошлыми восклицаниями и стонами в паузах. Почему-то стало ужасно стыдно за то, что матушка Агафия слышит эту мерзость, как будто она принадлежала к другому, чистому миру, а сама Ванесса к тому, грязному, откуда вышли и незваные гости. Она оделась и вышла в прихожую. Дверь в матушкину келью была приоткрыта, и Несса не удержалась, заглянула с тревогой — монахиня молилась, стоя на коленях.

— Show me your love, nun, о, please, show me your love, — подпевал один из подростков, а другой, пытаясь перекричать всех, орал:

— Come here, nun. Your God will protect you. Come here.

Матушка Агафия поднялась, закончив молитву, и на ходу пожав холодные пальцы Нессы, вышла на крыльцо. Она остановилась в проеме — согбенная, маленькая, припадающая на больную правую ногу, но необыкновенно спокойная. Инстинктивно Ванесса подвинулась к ней, будто пытаясь защитить, а может, ища ее защиты: тень Робин вдруг шмыгнула за голый куст сирени и замерла там, страх одолел внезапно, как недолеченный вирус.

С минуту, кажется, подростки разглядывали монахиню.

— She is so old and ugly (Она такая старая и уродливая), — присвистнул один из них. Вокруг шеи у него висело несколько массивных цепей и еще одна вокруг пояса, он был, видимо, заводилой и остряком в компании. Все засмеялись. Другой, стоящий рядом, единственный, кто не засмеялся, с длинными, совсем белыми, гладкими, как у девушки, волосами, ниже других ростом и слабее комплекцией, но с неожиданно взрослым, каким-то даже властным голосом, оборвал его:

— Shout up, Greg! (Заткнись, Грег!)

Но Грег не унимался:

— But she is. Look at her, Thomas. She even can’t stay straight! (Но она, действительно, старая и уродливая. Посмотри только на нее, Томас. Она к тому же кривая!)

— I said: shout up! (Я сказал: заткнись!) — еще более раздраженно повторил блондин.

— Let’s see, if her God will protect her now. (Поглядим, как ее Бог поможет ей сейчас), — и Грег поднял руку с пустой бутылкой, изображая из нее пистолет и как бы прицеливаясь.

Матушка все так же стояла с опущенными по швам руками, как школьница, отвечающая урок. Несса бросилась вперед, но монахиня удержала: «Они уйдут сейчас. Не надо», — сказала мягко и заслонила ее собой. Ванесса остановилась, но не отошла.

— Wow, there is someone else here… May be it’s her angel? But I thought angels were better looking. What did happen to your face, beauty? Who did it? Good job! (Ау-у, с ней оказывается еще кто-то. Может, это ее ангел-хранитель? Только, я думал, ангелы получше выглядят. Что случилось с твоим лицом, красавица? Кто это тебя так расписал? Отличная работа!)... — насмехался, входя в раж Грег.

— Drop it! (Брось бутылку!) — приказал блондин и схватил Грега за кисть. Сжал сильно, но Грег не отпускал.

— I said: drop it! (Я сказал: брось!) — и сжал крепче, и Грег, не выдержав боли, наконец расслабил руку, бутылка упала и разбилась. — Get back to the car. (Все — в машину!).

Произошла заминка, двое направились к автомобилю, остальные посматривали на Грега, ожидая, что он предпримет.

— I said: Get back to the car! — повторил Томас.

И только теперь Ванесса смогла разглядеть его лицо — тоже тонкое и гладкое, как и волосы, с горящими темными глазами. «Наверное, ирландец», — решила она. Почему-то вспомнился разговор с Даяной, ирландкой по происхождению. Как-то она рассказала, что вплоть до шестидесятых-семидесятых годов в ирландских семьях была традиция — одного из детей «отдавать Богу», прочить в монашество или священство. Вдруг представилось, как набожная мать этого юноши, может быть, готовя чадо свое на религиозное поприще и повторяя увещевания своих прабабушек, в свою очередь, вторящим словам святой матери святых Маккавеев, говорила ему в детстве: «Посмотри, сынок, на небо и землю, и узри, что все это сотворил наш Лорд из ничего. И по образу Своему сотворил человека. Не каждому дано посвятить жизнь молитвам к Нему!».

Кто знает, может, именно сейчас вспомнил Томас те слова матери и устыдился. Может, что-то проснулось в нем из-за того воспоминания?

— Everybody! I am leaving! (Всем говорю! Я уезжаю!) — Томас сел и завел мотор; все, и даже Грег, нехотя, потянулись к машине.

Через несколько минут все стихло.

Матушка опустилась на ступеньки крыльца. Светлеющее ночное небо дышало глубоко и безмятежно. Над кустом сирени засияла предутренняя звезда: ни Робин, ни ее тени там не оказалось. Ванесса присела рядом. Матушка положила теплую ладонь на ее руку — сколько неизъяснимого было в этом молчаливом прикосновении! Вот она, открывающая смысл жизни минута? Удержать бы ее! Совершенно явственно — без подсказок воображения и болезненных намеков галлюцинаций — Несса ощутила, как все в ней невидимыми нитями соединилось со всем в мире, так что образовалось одно, единое, непротиворечивое, нераздельное, неумирающее целое. Залилась ровным, румяным покоем ее душа, и, легко преодолевая старое притяжение одиночества и разделенности, обрела она невыразимое чувство родства. Хотелось плакать от этого чувства, которое описать невозможно, как невозможно описать нежность. Но нежность можно передать — так бережно и благоговейно передается от одного к другому семейная реликвия. Вот что любовь делает с человеком! Делает его таким, какого не убоятся райские серны.

Глава 35«Да возвратятся сердца отцов к детям их»

Кстати, о женской красоте. В лицах записных красавиц мира, сверкающих нестерпимо яркими молниями там и сям, посягающих на тайну и претендующих на признание, нет того, что есть в тихом лике матушки Агафьи — отражения вечности. Его одухотворенность пробуждает и мой дух, и от долгожданного тепла начинают плавиться ледяные айсберговые наросты на сердце, и обнажается его метафизическая глубина. Лишь на той глубине возможно человеку окунуться в истинную любовь. И только там с изумлением обнаруживаю я, что настоящая красота ничего не имеет общего с проявлением плоти — ни с чем, что конечно и временно.