Страница 73 из 136
— А давайте КВН проведем: наша команда на иповскую! У них вон сколько своих артистов!
— Какой КВН? Завтра самолет придет!
— Не придет, ребята, самолет! — Василь Титыч пригладил остатки рыжеватых волос на приплюснутом черепе, и его светло-голубые глаза на морщинистом лице хитровато блеснули. — У нас нелетный прогноз на трое суток, и плановый самолет пошел «по большому кругу», через Камчатку. Так что ешьте, пейте, гуляйте и КВН играйте — ты гля, прям стихи! — раньше, чем через трое-четверо суток, самолет не придет! — И он пропел громко и фальшиво:
Через полчаса к нам пришел «главный комсомолец», молодой лейтенант-первогодок. Идея совместного КВН всем понравилась. Тут же была разработана стандартная программа: выход команд, домашнее задание, конкурсы, состав жюри. Учитывая, что из двенадцати прилетевших было только восемь «кавээнопригодных», договорились, что команды будут по восемь человек. В жюри вошли командир Разинков и его замполит, а с нашей — «капитан Копейкин» и его подполковник Николай Иванович Наумов — «дядька Черномор».
Решено было, учитывая возможный дефицит времени, КВН провести завтра к вечеру.
И началось!
«Мозговой штурм» и репетиции прошли на одном дыхании, и на следующий вечер домик был снова набит до отказа.
Конечно, конкурсы были самые простые. Например, кто быстрее высосет детскую бутылочку сгущенного молока через соску. Или вызывают на сцену танцоров, а заставляют их петь. Или выставят бумажный прямоугольник, разделенный по горизонтали пополам, одна половина — вверху — синяя, другая — внизу — желтая. А на границе цветов нарисован огромный вытаращенный глаз. Надо придумать подпись. И чего только не придумывали! И «око старшины», и «бди!», и «кинотеодолит в ремонте» (т. е. оператор кинотеодолита за отсутствием оптического средства вынужден сопровождать ракету собственной «оптикой»), и «глаз вопиющего в пустыне».
В общем, полтора часа в клубе стоял сплошной хохот зрителей, они же и болельщики. А так как в нашей команде были в основном девушки, то хозяева, как ни странно, болели за них.
Выходили из клуба, вытирая слезы и тихо постанывая, ибо смеяться уже не могли. Естественно, победила дружба с небольшим перевесом хозяев, а потом начались танцы!
А за распахнутыми настежь окнами лил и лил дождь…
На следующий день к Разинкову приехал какой-то местный начальник, толстый приземистый казах лет сорока пяти, в сапогах и соломенной шляпе.
— Иван Игорыщ, тибе што, артиста приехал, да?
— Да какие артисты! Шефы.
— Ай, как харашо! Шефы, да. Давай их мне кулуб? Консерт давай, а? Народ сабирем, се как положен? А то кино нет, лекций нет, адна водк!
— Слушай, Шаген, мы с тобой друзья, так?
— Какой разговор! Канечно, дурузя!
— А машину угля дашь?
— Какой разговор! Две бири!
— Нет, мне одна нужна, хочу баньку устроить, а уголь я еще не завозил.
— Через полчаса будит тибе машина! Какой разговор! Только артиста давай!
Разинков вопросительно посмотрел на меня. Я утвердительно кивнул.
— Тогда готовь клуб. Вечером будем.
Пришлось на скорую руку стряпать «сборную солянку» из программ концерта и КВН.
Жаксы — это маленькая станция, знаменитая лишь тем, что имеет множество элеваторов, откуда целинное зерно перегружается в железнодорожные составы. Узкие грязные улочки, облупленные саманные дома и заборы, чахлые деревца и неистребимый туземный запах кизячного дыма и каких-то грязных, сальных тряпок. Этот же запах царил и в полутемном кирпичном здании «кулуба», загаженного нанесенной после многодневных дождей грязью.
Не знаю уж, как нас представили, но зал, рассчитанный на двести зрителей, вместил еще по меньшей мере сто. Мне не приходилось встречать более благодарной публики. Только вот смех и аплодисменты порой раздавались совсем не в тех местах, где мы привыкли их слышать. То ли чувство юмора своеобразное, то ли русский язык плохо понимали.
Но в зале поднялся настоящий рев, когда на сцену вне программы вышел молодой казах и запел по принципу «что вижу — о том и пою», мастерски аккомпанируя самому себе на инструменте, который мы называли «один палка, два струна».
Успех был полный. По крайней мере, так говорил Разинков, которому привезли машину угля.
На следующее утро за нами пришел самолет.
Провожать нас вышли весь личный состав и все гражданское население ИПа. Мы прощались так, как будто за шесть дней стали родственниками. Нас осыпали трогательными словами благодарности, просили приезжать еще, солдаты дарили самодельные сувениры: всем нам — выточенную из цельного куска плексигласа лиру, а каждому в отдельности — маленький значок из флюоресцирующей пластмассы: миниатюрная антенна «Камы» и буквы «ИП-8».
После взлета мы еще долго видели большую группу людей на краю огромного поля, прощально махавших нам фуражками и платками и не расходившихся до тех пор, пока самолет не скрылся в густых облаках…
С тех пор нам довелось побывать по нескольку раз на всех ИПах, но все равно, встречаясь где-нибудь в прежнем составе «гастрольной группы», кто-нибудь из нас мечтательно вздыхал: «А помнишь, как было на «восьмерке»?» И единым духом осушал рюмку за тех, кто на боевом дежурстве, на спецработе и на измерительном пункте…
В 60-е гг. в Тюра-Таме было аж два театра.
Один из них — Летний — красивое деревянное здание с ажурной галереей — стоял почти на самом берегу Сырдарьи и знаменит был тем, что в нем было прохладно даже в самую лютую жару.
Другой — Народный, получивший это почетное звание в 1967 г. Он тоже имел свое здание — Дом офицеров, который был для многих из нас действительно родным домом.
Летний театр сгорел дотла в начале 70-х гг.
Народный вместе с Домом офицеров — в начале 90-х.
Недолгий век был отпущен им судьбой, но за это время в них было сыграно столько самодеятельных спектаклей, КВН, эстрадных обозрений и просто концертов, что этому мог позавидовать любой провинциальный театр.
За десять лет своей службы на полигоне я не раз задавал себе один и тот же вопрос: что заставляло нас, тогдашних, приехавших с дальних площадок, не заходя домой и не ужиная, спешить на репетицию, прыгать до полуночи на сцене, а рано утром спешить на мотовоз?
Одна из причин заключалась, видимо, в том, что долгое время — почти полтора десятилетия — мы жили в таких жестких условиях режима секретности, которые не позволяли приезжать к нам на гастроли профессиональным театрам, а «театральная жажда» у многих тюра-тамцев была велика, ибо почти каждый из них приехал из крупных культурных центров — Москвы, Ленинграда, Киева, Харькова. А кроме того, эти люди были настолько талантливы и энергичны, что их вполне хватало как на плодотворную научную и испытательную деятельность, так и на художественную самодеятельность.
Первый спектакль, если не ошибаюсь, был поставлен в 1957 г. в Летнем театре. Это была «Гибель Алмазова» с революционными матросами, белыми офицерами и рефлексирующей интеллигенцией. Потом она была восстановлена в ноябре 1963 г., и с тех пор на Байконуре стали складываться два драматических коллектива, успешно соперничавших друг с другом на протяжении более десяти лет.
Одним из них руководила Зинаида Шаронова, молодая выпускница института культуры, другим — Надежда Яковлевна Корнилова, энергичная старушка лет шестидесяти, мать одного из самых талантливых членов драматического коллектива Саши Корнилова. У нее не было специального театрально-режиссерского образования, но было удивительное чутье на талантливых людей и на интересные пьесы, а также многолетний практический опыт работы в самодеятельности.
Совместными усилиями двух коллективов в 60-е гг. были поставлены «Стряпуха», «Барабанщица», «Погоня за счастьем», «Годы странствий», «Заставь дурака», «Свадьба в Малиновке» и другие. В основном я принимал участие в спектаклях, поставленных Н. Я. Корниловой, поэтому они более всего и врезались мне в память.