Страница 70 из 136
Деятели искусств к нам не приезжали по случаю очумелого режима секретности, центральное телевидение в конце 50 — начале 60-х годов еще до нас не доходило.
Оставалось только собственное творчество, та самая «отдушина души», которая заставляла одних после работы бежать на репетицию или на заседание клуба поэтов, а других приходить на спектакли или выступления самодеятельных артистов.
Сама обстановка легкой романтики, ощущения своей причастности к большому и новому делу, царившая тогда на полигоне, особенно среди молодежи, подталкивала к возвышенному выражению своих мыслей и ощущений.
Клуб поэтов собирался по воскресеньям где придется. Чаще всего в Доме офицеров, который в те времена был для всех действительно почти родным домом. Среди нас были солдаты, офицеры, служащие Советской Армии, члены их семей. Многим приходилось приезжать с дальних площадок. Самоутверждаясь, мы до хрипоты спорили, обсуждая свои и чужие стихи, стремясь выразить в поэтической форме свое мироощущение, свое отношение ко всему, что выпало на нашу долю в этих пустынных краях.
Весь парадокс заключался в том, что сказать хотелось о многом, но, «зажатые железной клятвой» все того же режима секретности, наши эмоции из огромного поэтического источника вынуждены были пробиваться к слушателям и читателям тоненькой дозволенной струйкой. Потому-то весь наш поэтический пыл реализовывался в форме признания в любви своему городу. Городу, который не был еще нанесен на карты, не имел официального названия. Мы сами называли его Звездоградом. Кстати, это название чуть было не прижилось, когда на время посещения его де Голлем и Помпиду оно украшало въезд в город. Но потом ажиотаж гостеприимства улегся и Звездоград благополучно превратился в один из бесчисленных ленинцев, разбросанных по всем уголкам страны.
Но Звездоград остался в названии поэтических альманахов, которые выпускались на протяжении почти всей истории существования Клуба поэтов Тюра-Тама — Ленинска — Байконура.
Как могли, повторяю, мы воспевали наш молодой город, творцами которого были многие из нас.
Это — Вячеслав Злобин, строитель и певец раннего Байконура.
Это — Женя Спичак.
Это — Саша Корнилов, баллистик, артист, поэт.
Это — Толя Лещенко, комсомольский вожак одной из испытательных частей полигона.
Конечно, рожденные из самого сердца, стихи были во многом несовершенны, подражательны. Но нас читали. Нас слушали.
Можно себе представить День молодежи — последнее воскресенье июня. Днем — спортивный праздник на Сырдарье. Задыхаясь от хохота, две огромные команды перетягивают канат через илистую протоку. Волейбольная «рубка» у воды временами превращается в соревнование по водному поло: от неловкого удара мяч подхватывает и уносит бурная (в то время) река. В круглом фонтане-бассейне у Летнего театра с визгом плещется ребятня…
Вечером праздник продолжается. На город спускаются душные сумерки. Неподвижный воздух пахнет нагретым асфальтом и сухой пылью, свежеполитыми цветочными клумбами и дымком шашлычков из кафе «Фаланга». У «колоннады» Летнего театра стоит грузовик с откинутыми бортами, и с него поэты вдохновенно читают свои стихи — словно кусочки души бросают в толпу:
Сколько их было, пламенных патриотов Байконура! Марк Иоффе, Гриша Гайсинский, Женя Ануфриенко, Юра Быстрюков, Паша Дырдин, Юра Иванченко, Володя Порошков, Геннадий Кудрявцев, Анатолий Корешков и многие-многие другие! Это была эпоха Рождественского, Вознесенского, Евтушенко… Это был период «хрущевской оттепели», когда мы жадно вдыхали опьяняющий ветер перемен и в который раз наивно верили в светлое будущее…
Еще одной разновидностью народного творчества была стенная печать! Да, да! Это только тот, кто не жил в Тюра-Таме, мог утверждать, что стенные газеты делают из-под палки и никто их не читает.
Действительно, у нас в Третьем управлении стенных газет почти не читали, а читали праздничные приложения к ним. Была, например, во втором отделе официальная стенгазета «Телеметрист». Размером она была чуть более боевого листка и содержала чугунно-утвержденные колонки: «Наши успехи», «Наши задачи» и «Пишите заметки в нашу газету!». Наверное, поэтому в нее никто не писал и никто ее, естественно, не читал.
Но зато у этой газеты к каждому нормальному празднику (я имею в виду Новый год, 23 февраля и 8 марта) было сатирическое приложение — шестиметровая простыня из оберточной бумаги с такими рисунками и подписями, от которых становилось плохо всем политработникам. Они (политработники), закончив все официальные предпраздничные «мероприятия», не уходили домой до тех пор, пока второй отдел не вывесит свой «Маркер» — так называлось приложение. И если там обнаруживалось что-нибудь не то, приходилось «принимать меры», вплоть до заклеивания наиболее «крамольных» иллюстраций. Например, кому-то под Новый год снится, что подвалы городского универмага, несмотря на «сухой закон», забиты шампанским, коньяком, водкой и марочными винами. В продаже всего этого, естественно, нет. Ну? Так для кого ж тогда, собственно говоря, существует этот неписаный закон?
— А вы что, Коврига, сами видели? — пытается урезонить автора заместитель начальника политотдела, маленький подполковник, прозванный Лал Бахадур Шастри за свой рост и поразительное сходство с этим индийским общественным деятелем.
— Своими глазами, Валентин Иванович.
— Ну и что?
— Навалом.
— Да как вы туда попали?
— О! Это уже другой вопрос! Но вам откроюсь, как родному: через задний… тьфу ты! Через служебный проход. Вместе с группой народного контроля.
— Но вы же не член этой группы! — Шастри начинает терять терпение.