Страница 85 из 87
Освобождали Шахторина не только за проваленный план, но и за партизанщину, выразившуюся в строительстве дороги.
С ветерком ехали они к Целебному. Местность поднималась к озеру складками. Едва вылетали на очередное возвышение, открывался живописный вид. Не без стеснительности Шахторин признался в том, что сам выбирал, где пройти дороге, чтобы пешеход и автопутник могли сполна насладиться красотой местного ландшафта.
Купались они без устали, вольготно полеживали на плотной океанской воде, для пущей важности обмазывались донной грязью, содержащей радон.
Вечером к грибку, в тени которого они нежились, привел за руку своего внука хромой старик.
— Вовка, — промолвил он требовательным тоном и торжественно указал рукой на Шахторина, — запомни этого вот долговязого человека: он подарил нашему городу это вот озеро с живой водой!
Отсюда, от Целебного, Инна и Антон начали свое пешее путешествие. Она приехала в третий раз в Железнодольск. Они переписывались, перезванивались. Она приехала окончательно свободной: оставила Бубнова. Нет, не ради того она оставила Бубнова, чтобы претендовать на Готовцева. Ей мнилось, что давно она никого не любит. А что касается Антона, она всего лишь любит воспоминания о своей любви к нему. Да не тут-то оно было: стоило ему броситься к ней при встрече возле вагона, как она почувствовала, будто она и он в изначальности своих отношений, ну, прямо в тех, когда убегали на Театральной горе от Марата. Она бы не позволила себе уйти с ним в путешествие, если бы он вдруг не сказал, что нет ему судьбы без нее, что все его искания и достижения обесценивает и обессмысливает разрозненность их жизни. И они ушли в путешествие, и были счастливы, как никогда не были счастливы. Но после, через месяц, он не смог бросить семью. Для Инны это был страшный удар. Она считала себя обманутой, преданной, хотя и сознавала, что уйти от Веры, от Сережки и Леночки, от Палахи было бы для Антона куда большим предательством.
Путешествовал Антон с Инной, проводив семью в Варненскую.
Возле Каповой пещеры, на реке Белой, видел их завуч школы, в которой работала Вера. Он и рассказал Вере об этом, но через полгода, зимой, Вера, думавшая, что завуч наврал ей из-за своего завистничества, оповестила об этом Антона. Он не сумел солгать. Вера прокляла его, но простила, однако, как только он собрался переехать в Желтые Кувшинки, заявила, что остается в Железнодольске и решения не переменит.
НОВАЯ ВСТРЕЧА С АНЬКОЙ ОТОРВИ ДА БРОСЬ. НАДО УХОДИТЬ, ЧТОБЫ НЕ УЙТИ
Инна поплавала, весело выбежала на остров. Касьянов понуро сидел на песке. Она скользнула ладонью по его волосам, задержала ее на затылке. Он прикрыл ее ладонь своей ладонью.
— Уезжал в Москву задорный: кум королю, брат сатане.
— Вернемся, Инна Андреевна, в город. Беспокоюсь я за Ергольского.
— Во-первых, его нет дома, во-вторых, к нему тебя не пустят. Я ездила туда.
— Вел он себя, как иезуит, а, ты знаешь, жаль мне его.
— Он ненавидит тебя. Будь он дома, он скорей выбросится с балкона, чем разрешит нас пустить.
— Уверена?
— Абсолютно. Слушай, Марат, ты спрашивал Мезенцева, почему он велел сломать литейную машину?
— Не довелось.
— Ты так сказал...
— Как?
— Будто бы он был исключительной личностью, а тебе не посчастливилось вызвать его на откровенность.
— Т-ы понимаешь... О нем, сколько я здесь, многие вспоминают хорошо. Казалось бы, знают, что я один из тех, из-за кого он вынужден был уехать из родного места, однако не стесняются говорить о нем по-доброму.
— Неужели?
— Ты понимаешь, ему сострадают и тоже редко пытаются скрыть это.
— Чем объяснишь?
— Завод попадал в экономические цейтноты. Он спасал положение. Вплоть до того, что прорывался по телефону к первым лицам в партии и государстве.
— Естественно.
— То-то. Для другого нарушение субординации смерти подобно. Или предпочтет полный завал преодолению служебного страха.
— Слыхала. Еще?
— Подозреваю — у него было убеждение... Он скрывал его, но смел придерживаться на практике.
— Не раскаиваешься ли ты, что отращивал бороду, худел, желтел, охраняя установку от разрушения?
— Слепой сказал: «Посмотрим».
— Какое убеждение?
— Может статься, я заблуждаюсь.
— Будешь скрытничать?
— Докопайся сама.
— Хотя бы намекни.
— Впрочем, нет, не уверен.
Катер подвалил к пристани. Домики базы отдыха построены на стрелке двух рек.
Касьянова окружили лодочники и отдыхающие.
Инна, завидев Рымареву, которая рыбачила близ пристани, поспешила к ней.
Рымарева обрадовалась, по-мужски выбросила навстречу ей ладонь. Рукопожатье Рымаревой было слишком прочно. Инна встряхнула рукой и подула на пальцы не без веселого лукавства,
— Ох и силачка!
— Силы хватает. Не всякий мужчина осмелится бороться со мной. Как жиману — ребра трещат!
— Вы в отпуске?
— До отпуска далеконько. В однодневном доме отдыха.
— Ну, больше не перерубали радиопровод?
— Сама взялась подбирать музыку. У Натальюшки другая натура против работниц. Че я об своей сестре соображаю, у ней в здогаде нет.
— Получается?
— Кое-что подобрала. Девкам понравилось. Сумленье, конечно, берет. Моя девчонка неслух неслухом целую неделю. Хозяйка квартиры жалуется, подружки жалуются — дерется злодейка. Я настропалить ее сбираюсь, а приду да увижу — растоплюсь навроде масла на сковородке. Раньше что намечу, то в порядок произведу. Сейчас — ни в какую. От музыки — определяю. Наслушаешься — прямо блажная станешь. Уводит от здогада.
— Вы взаправду?
— В кривде никто не обвинял. Ежли что — брошу подбирать для них музыку. Слушать и вовсе перестану. А вздуют норму, я устрою им!..
— Ничего вы не устроите.
— Рассвирепею, дак их узел разгромлю.
— Они с благородной целью, с лечебно-защитной! Нельзя ж только по себе судить.
— А им можно, той же Натальюшке?
— Они ищут, выверяют. Не исключено, что дальше эксперимента не двинутся.
— Че вы все умиротворяете?
— Более разумного средства не могу предложить.
Касьянов спускался по берегу к женщинам. При его приближении Анька заволновалась.
— Ему, пожалуйста, не говорите.
— Обязательно скажу.
— Ни в коем случае.
— Боитесь?
— Нравится! К вашему сведению, не боятся директора у нас, а уважают. Нет у него в повадке — робость нагонять. Он бьет на сознательность. Бывает из хама пан. Касьянов сам из рабочих, и мы у него в великой чести.
— Его отец из дворян.
— Насмешка.
— Из дворян служивых.
— Трудящихся?
— Его отец был механиком на военном корабле. После Октябрьской революции перешел на сторону народа.
— Офицер, выходит, был?
— Технический.
— Все равно не говорите Марату Денисовичу, о чем сознавалась.
Рымарева, здороваясь с Касьяновым, попыталась до боли сжать его ладонь, но он ответил на ее крепкое рукопожатие. И вот они стоят друг против дружки, мерясь силой. В конце концов, видя, что ничья не берет, они резко расцепили руки.
— Как же я приказы подписывать буду?
— Приказов не читаю, заодно и газеты.
— А приказ о премиях?
— Лаковое пальто себе отцеплю.
— Что, Анна Полуэктовна, функциональную музыку двигаем?
— Подбираем.
— Например?
— Песни подобрала: «Коробейники», «Запрягу я тройку борзых». Арии из опер — эти не одобряю. Симфонический оркестр совсем надо устранять.
— Рымарева — моя, можно сказать, персональная критикесса. На базе отдыха киноустановки не было, она выступила на профсоюзном собрании да и пропесочила меня!.. «Вам только труд отдай. Хлеб дали, дак требуем зрелищ и прежде всего кино».
Поплавок удочки утонул. Рымарева не без усилий вытянула из воды леща.
Касьянов взял у Рымаревой удилище, чтобы тоже поймать леща, но не клевало, он сказал штамповщице: