Страница 96 из 120
Еще минуту назад он был убежден, что его утреннее открытие может все объяснить, ответить на все вопросы. Но теперь прежние мысли казались ему блеклыми, утратившими свою свежесть и простоту. Как жить? Во что верить?... Тяжелое, мутное отчаянье поднималось в нем — то самое отчаянье,- с которым он все время боролся и которое ему удалось было побороть...
— Я пойду,— сказала она, не двигаясь.
Но он не мог ее отпустить — одну, во мрак, без единого огонька впереди! Нет-нет, она не права, хотя сейчас он ей ничего не может ответить. Ведь есть какая-то огромная, великая правда, ведь не померкли же звезды, не погасло солнце — значит, она существует, потому что без нее не было бы ни солнца, ни звезд — ничего бы не .было! И у них есть глаза, есть мозги, чтобы ее увидеть, во всем разобраться!..
А Кира стояла перед ним опустив глаза, озаренная луной, безмолвная и такая же прозрачно-призрачная, как лунный свет — сквозь нее можно было пройти, как сквозь туманное облачко, и казалось, она сейчас растворится, растает, исчезнет.
8
Все произошло как и обещал капитан Шутов.
Точнее — почти так.
Спустя несколько дней, перед тем как доложить свои окончательные выводы начальству, он собрал у себя в кабинете всех, кто занимался «Делом учащегося Бугрова и его группы». На этом совещании капитан высказался за прекращение следствия. Однако капитан Шутов понимал, что подобное решение может дать повод заподозрить его в политическом либерализме, потакании нездоровым настроениям. Поэтому он предложил дело Бугрова, к тому же получившее широкую огласку в городе, передать на рассмотрение в комсомольские органы — для урока остальным и охлаждения накалившихся страстей. С этим все в отделе согласились — все, кроме младшего следователя лейтенанта Ванина.
Не входя в детали, капитан оставил выступление Ванина без ответа, но после совещания задержал его у себя в кабинете.
С того самого.— недавнего, впрочем,— времени, как лейтенант Ванин появился у него в отделе, капитан Шутов испытывал глухую, смутную неприязнь к этому невысокому коренастому крепышу с улыбчивыми глазами. Может быть, это была просто зависть, с которой относятся неизлечимо больные к физически здоровым людям, не знающим, что такое каверны в легких, кашель и бессонница. Может быть, причина таилась глубже... и капитан еще не успел как следует раскусить этого человека... Но его раздражало у Ванина все: и какая-то слишком быстрая, легкая для его тяжеловатого сложения походка, и привычка слишком громко разговаривать, и слишком раскатистый смех, и — особенно — странное, незаметное почти ощущение превосходства, которое он улавливал во всем, что делал или говорил Ванин.
И сейчас, когда они остались вдвоем и капитан предложил Ванину подробней объяснить свою точку зрения, его покоробила слишком свободная поза, в которой расположился лейтенант на стуле, и мягкий, задумчивый юморок, неожиданно засветившийся на его лице.
— А знаете,—сказал Ванин, забросив ногу на ногу и сжав руками колено,— когда-то, еще до войны, я ведь начинал учителем... В сельской школе, правда. На рыбалку с ребятами ходил, в ночное... На сенокос...На сенокос мы целым классом выезжали, в луга... Хорошо, весело! У меня и сейчас бывает: прохожу мимо школы, а сердце щемит...
— Да, конечно,— сухо перебил капитан.— Но я спрашиваю не о том...
— Да о том! — Ванин рассмеялся и, склонив свою большую круглую голову набок, как бы со стороны взглянул на капитана.— Именно — о том! Ведь не там виноватых ищем, товарищ капитан!
— То есть?
— Я это дело подробно изучил. Сам кое-кого допрашивал. Что — ребята!... Хорошие ребята! И не с ними надо было бы разобраться, а с теми, кто доносы на них строчил. Кто их, так сказать, воспитывал! На словах — Макаренко, а на деле — чуть не реставрация старой гимназии... Результаты — вот они! Порядки в школе, надо менять, товарищ капитан, порядки! А ребята... Можно их и в райком — там после нашего звонка с ними еще таких дров наломают! Можно и на собрании «проработать», «осудить» — да ведь с ними-то вместе мы только себя осудим.
— Как это — себя? — капитан, не отводя глаз от Ванина, нащупал на столе пачку с папиросами, чиркнул спичкой.
— Себя,— повторил Ванин упрямо.— Только себя, товарищ капитан. Нельзя думать одно, говорить другое, а поступать по третьему.,..
То, о чем говорил Ванин, капитан понимал и сам. Но то, что для лейтенанта Ванина было легко и просто, для капитана Шутова было не просто и не легко. Он подумал, что если бы Ванин оказался на его месте, он рассуждал бы иначе. Но тут же подумал еще, что нет, пожалуй, Ванин думал бы как сейчас. И думал и поступал бы не так, как он, капитан Шутов. Но в таком случае, он быстро свернул бы себе шею. Очень быстро...
И капитану пришли на ум те самые слова — политическая близорукость, слепота, отсутствие бдительности — те самые слова, которые говорили ему, когда он был моложе. Но Ванин слушал их с таким видом, как будто заранее знал, что Шутов скажет именно эти слова, как будто слышал их уже не раз и они имели для него не тот смысл, что для Шутова. И мягкая, спокойная, неуничтожимая усмешка лежала на его широком лице, лишая капитана уверенности, твердости, заставляя чувствовать, как неубедительно все, о чем он говорит.
— Мне кажется, педагогика вам до сих пор ближе, чем дело, которым вы занимаетесь теперь,— закончил Шутов, перебив самого себя.
— Я не вижу большой разницы между тем и другим. И не только сейчас, а и прежде, когда четыре года служил в армейской разведке. Хотя, конечно, в то время передо мной были настоящие враги, а не мальчики и девочки...
Луч солнца, пробившись из-за плотных штор, блеснул на орденских колодках Ванина.
— Я хочу, чтобы вы поняли одно, лейтенант. Наша задача — не допустить, чтобы завтра пришлось встречаться с этими мальчиками и девочками по более серьезному поводу, чем сегодня.
— Отчего же? Я готов встретиться с ними и по более серьезному поводу...
— Вот как?..
— ...Например, взять их с собой в разведку. Но я бы не пошел кое с кем из тех, кто выступает против этих ребят.
Капитан Шутов медленно раскурил погасшую папиросу и, глядя в спокойные, чуть потемневшие глаза Ванина, произнес с расстановкой:
— Не знаю, как насчет разведки... Но вы, лейтенант... С такими мыслями... Вы... далеко... пойдете...
Удар на удар. Они поняли друг друга...
— Куда ни пойдешь, а от себя не уйдешь,— усмехнулся Ванин, и капитан заметил, как натянулась кожа на его каменно потвердевших скулах.
Что-то знакомое всплыло перед капитаном в этой усмешке — он ясно вдруг представил себе Бугрова с пожелтевшей фотокарточки... Бугров-старший, Бугров-сын, лейтенант Ванин... Все трое — разные и в чем-то повторяющие один другого.
- Во всяком случае,—сказал Ванин вставая,— если возникнет необходимость, я прошу вас разрешить мне высказать свое мнение по этому делу.
— Ваше... Ваше личное мнение...
— Да, пока — мое личное — повторил Ванин.
«Трус»,— послышалось капитану в его голосе.
Ванин вышел, шаги его громко застучали по коридору и стихли.
На стол с обгоревшей папиросы упал серый комочек пепла. Капитан тупо, не отрываясь, смотрел прямо перед собой, на захлопнутую Ваниным дверь.
— Куда ни пойдешь, а от себя не уйдешь,— звучало у него в голове. — Куда ни пойдешь... а от себя... не уйдешь...
9
« В зале стихло, и герцог Скиптек, душа и почки общества, взошел на трибуну.
— Леди и джентльмены! — воскликнул он голосом, от которого вздрогнула хрустальная люстра. — Взгляните за эти окна, леди и джентльмены! Что вы видите? Вы видите, леди и джентльмены, лунную ночь. Вы видите узколобых идиотов, которые ходят по паркам и распевают лирическую пошлость,, посвященную Луне. А что такое Луна, леди и джентльмены, если взглянуть на нее философски? Не более чем жестянка. Доказательства? Пожалуйста. Бросьте в нее камнем — и вы услышите характерный жестяный звон! Луна — это обман, и поэты — подлые разносчики этого обмана. Но это еще не все, леди и джентльмены! Луна калечит юные души, развращает юные сердца, опошляет юные умы! Поэтому я предлагаю бросить все силы на борьбу с Луной! «Долой Луну!» — вот что должно стать нашим боевым кличем!