Кто, если не ты?

— У вас на одного отрицательного героя — десять положительных. И не в том беда, что их десять, а в том, что ведь они только и делают, что объясняют друг другу, какие они хорошие и какой Забурдаев плохой... Но это же все понятно с самого начала! И главное не в этом, главное — эти десять ничем не лучше Забурдаева! Даже хуже. Забурдаев по крайней мере честный человек. По своему честный. А они — лицемеры. И все их разговоры про честь, долг и мировую революцию— тоже одно лицемерие. Потому что они ничего не делают, а только болтают.

— Они же перевоспитывают,— наставительно заметил Мишка.

— Да не верю я, будто они кого-нибудь перевоспитают! — воскликнула Кира, возбуждаясь.— Не верю — и все! У вас только Забурдаев и действует, вытворяет всякие гнусности, а остальные стоят в сторонке и рассуждают. А если бы вдруг они даже перевоспитали Забурдаева — ну и что же? Одним болтуном больше! Ведь сами-то они живут скучно, нудно, никчемно, только красивые слова произносят.

— Но чего же вы хотите от комедии?..— самолюбиво усмехнулся Игорь.

— Чего? Да чтобы, вы выстегали заодно с Забурдаевым ваших положительных героев, потому что все зло в таких, как они!

— Не понимаю,—сказал Клим.— Ведь мы хотели высмеять...

— Таких, как Забурдаев? Да вы подумайте: сколько их в каждой школе? По пальцам перечесть! Им, беднягам, и от учителей достается, и на собраниях их склоняют и спрягают... А остальные? Остальные чувствуют себя чуть не святыми! Еще бы, они — «средние ученики»! Двоек у них нет, учителям не грубят, примерные комсомольцы!

Клим с удивлением отметил, что ведь это же его собственные мысли, только в пьесе они с Игорем выпустили весь запал по Забурдаеву, то есть Шутову, а ведь...

Как бы продолжая его нить, Игорь сказал: .

— Америку открыл Христофор Колумб. Все, что вы излагаете, нам известно. Мы просто ставили перед собой другую цель, и думаем, что она тоже полезна...

— Да нет же! — бурно откликнулась Кира.—Такая пьеса не полезна, она вредна! Ее посмотрят, посмеются — и заявят: это нас не касается, мы — хорошие... Они еще больше поверят, что они хорошие, после вашей пьесы! — она разгорячилась, ей стало жарко. Сбросив платок на спинку стула, Кира стояла теперь перед ребятами — тоненькая, напряженная, как провод, по которому пущен ток: дотронься — отскочишь!

Майя всполошилась — не только потому, что ее гости недовольно хмурились, но и потому, наверное, что ее задели слова Киры:

— Ну как ты можешь так говорить! — вмешалась она в спор.— Что это за деление: или Забурдаев или «средние»... А разве у нас нет просто хороших? По-настоящему хороших девочек?.. Сколько угодно!..

— Ты уверена?..

— Конечно! — Майя резко перебросила косу за плечо и принялась откладывать на пальцах: — Вот тебе только наш класс: Тихонова, Горошкина, Дорофеева...

— Не трудись! — оборвала ее Кира.— Все и так знают, что наша школа передовая! Передовая, лучшая, примерная и так далее!.. Каждый год мы идем на демонстрации впереди. А что такое наша школа? На уроках — подсказки, шпаргалки, на комсомольских собраниях — тоска зеленая, никто ничего серьезного не читает, наукой не интересуется, девчонки болтают, сплетничают, занимаются нарядами, бегают в кино, на танцы. Разве я вру?

Клим не узнавал Киру, холодную, сдержанную, замкнутую; слова хлынули из нее потоком, все низвергая и руша на своем пути.

— Нет и часу, чтобы нам не твердили: Родина, подвиг, Павел Корчагин, а мы, повторяя все это, думаем: только бы отхватить пятерку! Лицемерие, лицемерие, во всем — лицемерие и фальшь! А с этими подарками?..

— Да что тут особенного... Так принято...— смешалась Майя.

— Так принято? — Кира стукнула узкой ладошкой по столу.— Глупо, что принято! А я бы на эти деньги лучше купила туфли Ларионовой — ей в школу ходить не в чем! Да куда там — по всем классам шум и гам! Учителя и родители заседают, совещаются — как же, у директрисы юбилей! Двадцать пять лет она выращивает лицемеров и трусов — надо отблагодарить! И мы преподносим ей подарки, пишем «дорогой и уважаемой», хотя ее никто не любит и не уважает, а только ненавидят и боятся, и все отлично понимают, что это не подарок, а самая обыкновенная взятка, только борзыми щенками. Авось на экзаменах вспомнит... Зато Ларионову вызывают к директрисе: как она посмела явиться в школу на высоких каблуках! И она стоит и мнется, и не смеет сказать, что это не ее туфли, а матери, что ей больше нечего надеть было!.. Как же после всего такого мы можем смотреть ей в лицо? Да не только ей — друг другу?..— Кира обеими руками сдавила шею и дышала коротко, часто, как будто ей не хватало воздуха.— И так во всем, во всем: образцовая школа, образцовые ученицы, а копни — ложь, ложь, ложь! И все видят, все понимают, но ни у кого нет смелости сказать правду!

Она рывком повернулась к Майе:

— Вот они, твои хорошие... Они всем хотят быть хорошими — папе, маме, Калерии Игнатьевне — всем! Но ведь «кем довольны все, тот не делает ничего доброго, потому что добро невозможно без оскорбления зла!» Это еще Чернышевский понимал!.. И... Нельзя же так дальше жить, как мы живем! Ведь должен кто-то начать, кто-то сказать всю правду!..

Кира вдруг остановилась, будто опомнилась и сама испугалась того, что сказала слишком много. Она присела к столу, склонила пылающее лицо над тетрадью и быстрыми движениями зачертила ромбы, квадраты, треугольники...

Клим еще не пришел в себя. Да-да, все это он знал и прежде, но она связала все его давние мысли единым пучком, и, как лучи солнца, собранные в фокусе линзы, они вспыхнули и обожгли Клима.

Трусы, лицемеры, пассивные, равнодушные сколько раз повторял он эти слова после каждого своего провала! Но ведь вот явился «Дядя Сэм» — и ребята переменились, тупая, непроницаемая стена, о которую он столько колотился головой,— рухнула... И тот же Игонин, Санька Игонин, способный на унизительно-мелкие пакости, простудился в цеху лесотарного завода, где дул сквозной ветер, а ни за что не хотел менять свою тогу из простыни ни на какое облачение!... А Лапочкин?... Надо будить людей, надо бороться, а не охать — и тогда все окажется не так уж безнадежно плохо, как говорит Кира! Надо только бороться!

— Как?— спросила Кира.— Вы знаете? Научите!

3

О том, что завтра ей предстоит делать сообщение на политинформации, Люда Жерехова вспомнила только поздним вечером, вернувшись с катка. Вот еще не было печали! Выдумать уважительную причину?.. Но все видели ее на катке! И где с одиннадцатом часу найдешь нужную газету или брошюру? Люда с досадой накинула пальто и побежала туда, куда отправлялась в критических случаях. Она с облегчением перевела дух только заметив свет в угловом окне: дома! — и влетела в распахнувшуюся дверь со стоном:

— Спасай, Майка, погибаю-ю! Представляешь,— тараторила она, на ходу сбрасывая боты,— у меня ведь политинформация, а я — ни в зуб! Представляешь?..

— Тс-с-с... Я все представляю...— Майя предостерегающе приложила палец к губам.

— А? Что такое?..

Люда насторожилась и, словно учуяв незнакомый запах, повела вокруг своим длинненьким остреньким носиком, за который в классе ее прозвали «Буратино». Из гостиной доносились голоса — громкие, перебивающие друг друга. Они сплетались в такой клубок, что чуткие уши Люды смогли выловить лишь несколько слов: «мещанство», «сатирический», «выстрелить»... Люда привыкла к тому, что у Широковой всегда шум и споры, участником которых становится любой пришедший. Но на этот раз Майя явно не спешила ввести ее в комнату, да и слушала она Жерехову с выражением такой рассеянной готовности, будто ей хотелось сейчас же сделать все-все, что требуется Люде, только чтобы та поскорее ушла. Этого было достаточно, чтобы Люда, мгновенно забыв о причине своего позднего прихода, ощутила всем телом нестерпимый зуд любопытства.

Кто это у тебя? — зашептала она.

— Так... Знакомые ребята..,.

— Из какой школы?..— уже нацепив пальто на крючок вешалки, она сказала: — Может, я не вовремя? Ты говори, чего там...