Страница 21 из 120
А на площади Алькалы,
Где все спит в тяжелом сне,
Маршируют генералы
В этой страшной тишине.
Есть такая площадь в Мадриде, и статуя... Чугунная, черная... Как сгусток тьмы... И все замерло вокруг, только железные шаги мерно отдаются в мертвом склепе...
И вдруг — какое-то странное оцепенение... Оцепенение и неподвижность. Хочется шевельнуться, крикнуть— но он не может, двинуться... Сколько так проходит — минута, час, Вечность? Перо, зажатое в пальцах с обкусанными ногтями, вздрагивает... Легкая улыбка замерла на губах...
Но вдруг я услышал тяжелый вздох
Под синей тенью маслины.
Поближе я подошел — и охнул
При виде такой картины:
Рыцарь! Представьте - из средних веков,
Рыцарь — в доспехах и шпорах!
Я в книжке читал про таких, но живьем
Не видел еще до сих пор их.
Но он, смешной и печальный, был здесь—
Прошлого странным осколком...
И вдруг я заметил: его чулок
Заштопан зеленым щелком!
Да-да, на самой лодыжке — на фиолетовом чулке—забавный зеленый квадратик! Ну и чудило!
Кто не запомнил того чулка?
— Ты ль это, бессмертный романтик?
О славный мой прадед, тебя я узнал —
Ты — Дон Кихот из Ла-Манчи!
О, угнетенных опора и щит!
На вас не надели колодки?
Не рыцарский вид ваш сегодня дивит —
А вы—без тюремной решетки!
Где ты боролся, кого спасал,
Мне расскажи поскорее!
И где же великий Санчо Панса?
И где же твоя Дульсинея?
Часы пробили дважды. Скорее, скорее! Что-то растет, поднимается, захлестывает изнутри — и, не в силах выдержать гула, наполняющего голову, он отходит к окну... И волна спадает, только пена осталась на берегу. Волна уходит. Чудо кончилось. На стене,
над плитой, поблескивают шумовки и сковородки. Клочья бумаги валяются под столом. На сундуке, свившись клубком, дремлет кошка.
Рыцарь печального образа... Он только что стоял здесь — но его нет, его больше нет, его никогда не было.
И снова тянутся минуты, вязкие, как тина. Клим нетерпеливо кружит по комнате.
Кихот улыбнулся грустно в ответ
И тихо сказал мне:
«Да, я живу четыреста лет,
Ты видишь меня не во сне.
Я знаю — этот щит и копье
Смешны — но время придет, ,
Я сброшу мое стальное хламье
И лягу за пулемет!»
Он долго молчал. И тень от олив
Стала длиннее. И вот,
Усмешкой тонкие губы скривив,
Заговорил Дон Кихот:
— Сколько еще испанцы будут
Гнуться смиренно в позорном бессилье?
Помощи с неба?.. Не будет оттуда,
Кроме церковного звона и гуда,
Сколько б ее ни просили!
Помни одно— кулаки да косы,
Руки, сердца и кинжалы...
Этого мало?
Вспомните дни Сарагоссы!
Вспомните тридцать шестой!
Ни страха, ни сомненья.
Вы умирали стоя,
Но не ползали на коленях!
...Я знаю, очнется народ, но пора!
К восстанью, зовут партизаны в горах!
К восстанью зовут могилы и кровь,
К восстанью мечи и пули готовь!
Кихана умолк. Лунный свет
Блестел горячо в глазах.
— Куда же идешь ты? — и мне в ответ
Торжественно он сказал:
— Я слышу борьбы и свободы набат,
Я рыцарь последний —
Я вечный солдат.
И вот Алонсо Кихана
— Трубите, герольды! Пусть слышит весь мир!—
Идет на последний Великий Турнир,
Туда...
Последняя строчка осталась незаконченной. Тусклый рассвет просеивается сквозь занавеску. Клим спит, положив на руки лохматую голову. Перо стиснуто в пальцах. Чернила на нем высохли.
7
Собачьим бугром почему-то называли огромный пустырь, который раскинулся за городской окраиной. Здесь можно было найти все, что угодно, начиная с проржавевшей кабины грузовика марки АМО и кончая дохлыми кошками. Пустырь обрывался крутим берегом, на котором весной предполагалось начать закладку ТЭЦ.
Работать никому не хотелось: и потому, что седьмая пришла на воскресник последней, под свист и улюлюканье других школ, и гордость ребят была покороблена; и потому, что территория свалки, отведенная им для расчистки, казалась необозримой; и наконец потому, что просто приятно посидеть и всласть погреться под прощальным осенним солнышком.
Едва директор отходил подальше, десятиклассники собирались возле Шутова и Слайковского. И тот и другой приехали на своих велосипедах и даже не сняли со штанин защепок — они придавали обоим непринужденный, прогулочный вид и как бы подчеркивали, что в любую минуту они могут снова нажать на педали и помахать ручкой.
В группе, окружавшей Шутова, ежеминутно вспыхивал смех, и на него, как мухи на гнилинку, стягивались остальные ребята.
— Трави дальше, Шут! — восторженно подначивал Слайковский.
И Шутов, за два дня совершенно освоясь с классом, «травил» — анекдотец за анекдотцем, и все с такой остроумной и похабной начинкой, что, насмеявшись, Витька Лихачев каждый раз отскакивал, как обожженный, плевался и, украдкой озираясь по сторонам, шипел:
— Фу ты, дьявол!..
И Лешка Мамыкин, и Красноперов, и Лапочкин, и даже Мишка Гольцман — все прилипли к Шутову, только иногда Клим ловил смеющийся и виноватый Мишкин взгляд — он словно извинялся за такое легкомысленное поведение, но — ничего не мог с собой поделать...
Клим стоял невдалеке, с тоской наблюдая за ребятами. Ведь он комсорг. Подойти, попытаться убедить, что ведут они себя не по-комсомольски? А если не послушают? И еще решат, что он подлизывается к директору?.. Клим в отчаянии зашагал в глубь пустыря.
Увидев, как он тужится поднять ржавый рельс, к Бугрову подошел Турбинин.
— Надорвешься,— полусочувственно, полунасмешливо процедил он.
— А ты не беспокойся...
Клим пыхтел, не рискуя взглянуть Игорю в лицо, чтобы не встретить едкой, как щелочь, усмешки. Рельс вырвался из его рук, едва не отдавил ногу. Турбинин молча помог Климу взвалить рельс на плечо, второй конец поднял сам. Он великодушно молчал. Но Клим знал, что в эти минуты Игорь в душе издевался над ним: «Где твои комсомольцы?» Освободясь от тяжелой ноши, они повернули назад.
— Эй, вы, седьмая! — донеслось оттуда, где копошились с носилками ученицы пятой школы. Клим поднял голову и вдруг заметил двух девушек — тех самых, с которыми часто сталкивался в библиотеке.
— Эй вы, герои! — звонко прокричала еще раз девушка с темно-русыми косами. Клим сразу узнал ее, хотя сейчас она была в фуфайке и сапогах, с лопатой через плечо, как заправский рабочий.— Вы что, ручки запачкать боитесь? Мама заругает?
Ребята, не ожидавшие нападения, в первое мгновение растерянно стихли. А она, обернувшись к своим, прокричала еще что-то, наверное, очень обидное для мальчишек, но Клим не разобрал, что именно. Стоявшая с нею рядом ее подруга в коричневом берете, задорно съезжавшем на затылок, рассмеялась до дерзости громко.