Приговор

Федоров поднялся вместе с Николаевым по лестнице и задержался на верхней площадке. Кто-то, проходя мимо, кивал ему, и он кивал, буркал что-то в ответ, выдавливая в кармане пиджака сквозь упаковочную фольгу шарик нитроглицерина, маленький и твердый, как свинцовая дробинка.

17

Начало судебного заседания затягивалось. Зал гудел. Федоров заглянул в газету. Это был обычный будничный номер, третья полоса. Здесь сообщалось:

— В Риме, на одной из станций метро, произошел взрыв бомбы, есть убитые и раненые; среди убитых — Джованни Пиччи, мать четырех детей; ответственность за взрыв взяли на себя скрывающиеся от правосудия террористы — члены «красных бригад».

— Франция произвела новое ядерное испытание на атолле Муруроа в Тихом океане. Общественность Австралии, Новой Зеландии и Японии встревожена резким повышением радиации, обнаруженным в этих странах.

— Неофашисты ФРГ устроили очередное сборище в Мюнхене. Ветераны войск СС встретились с участниками молодежных союзов и организаций. Состоялся митинг, на котором каждое выступление заканчивалось восклицанием «Хайль Гитлер!»

— В Дюссельдорфе при попустительстве местных блюстителей порядка осквернены могилы на еврейском кладбище; одни памятники разрушены, другие исписаны антисемитскими лозунгами с использованием несмываемой краски.

— «Каждый белый американец, начиная с пяти лет, должен уметь стрелять из автоматического оружия!» — заявил Бобби Лепсток, один из руководителей Конгресса Христиан, Ожидающих Прихода Мессии.

— «Долгосрочные последствия ядерной войны могут оказаться гораздо губительней, чем считали ранее,—

полагают американские ученьте Ричард П. Турко и Оуэн Б. Тун, — Обширные районы Земли окутает тьма, они подвергнутся продолжительному воздействию низких температур, ураганных штормов, токсического смога, радиоактивных осадков. Наступит «ядерная зима». Появится реальная вероятность уничтожения многих биологических видов, в том числе и человека».

Гул в зале затих. Федоров, стараясь не шуршать бумагой, сложил газету. Обвиняемые, прокурор, адвокат — все были уже на своих местах. В зал входили, располагались за длинным столом судьи.

Процесс продолжался.

18

Глеб Николаев — это Федоров сразу и ревниво отметил про себя — производил куда более выгодное впечатление, чем Виктор. Он был хорошо сложен, широкогруд, высок ростом, но не долговяз. И лицо у него было широкое, с открытой улыбкой и ясными спокойными глазами. Он и на судью смотрел, ясным, спокойным взглядом, и это, казалось, раздражало Курдакова — этот взгляд как бы чуть-чуть сверху, с едва заметной усмешкой в уголках детски-румяных губ. «Вот пристал!..»— словно думал он о председательствующем, отвечая на его вопросы и с трудом удерживаясь, чтобы не подмигнуть при этом залу.

— Расскажите, что вы делали третьего марта после школы,— обратился к нему Курдаков.

— А з-зачем?— удивился Глеб (он слегка заикался), — В-витя же все в п-подробностях описал...

— Вам понятен вопрос?

— П-понятен.

— Тогда отвечайте. И прошу запомнить — Витя, Маша, Коля — это дома. Здесь — суд.

— П-пожалуйста,— повел плечами Глеб. И с той же легкой, отчего-то располагавшей к нему запинкой принялся пересказывать то, что, в самом деле, и суду, и всем находящимся в зале было уже известно.

— Вы очень детально все излагаете,— дослушав Глеба, сказал председательствующий.— Между тем, по вашим словам, вы в тот вечер выпили две бутылки портвейна по 0,7 литра, то есть почти по пол-литра на каждого. Вы что же, ничуть не опьянели, если так хорошо все помните?

— П-пол-литра?..— переспросил Глеб, снисходительно улыбаясь.— Так это же всего два стакана.

В задних рядах засмеялись, захлопали. Курдаков постучал по столу.

Ну, пили — раздраженно подумал Федоров.— Ну, в карты играли, на лавочке сидели — что там еще?.. Но ведь речь-то не об этом, а о том, имеется ли состав преступления?

Курдаков как будто перехватил его мысли:

— Почему вы отказываетесь от показаний, которые давали на следствии?

— А т-там все неправда. Мы не убивали.

— С какой же целью вы ввели следствие в заблуждение?

Глеб улыбнулся, и улыбка у него была широкая, добродушная:

— А чтобы срок п-поменыпе получить. Так нам следователь объяснил.

— То есть вы полагали, что если солжете, взяв на себя вину, то приговор будет менее суров, чем если скажете правду?

— П-правильно. Мне и в КПЗ говорили, у нас в камере: все равно засудят. Так что смотри, как лучше. В таком деле выгодней на себя вину взять.

— А теперь что же?..

— А теперь я решил правду сказать.

— То есть вы решили теперь, что правда для вас выгодней?

— К-конечно.

— А если бы ложь...— Курдаков сузил и без того узкие щелки между веками.— Если бы ложь была выгодней... Вы бы снова солгали?

— Как это?..— Глеб почувствовал себя сбитым с толку, и растерянно оглянулся на Виктора. Тот сидел, бледный до синевы, с отсутствующим взглядом, закусив тонкую нижнюю губу.

— Да так...— вздохнул Курдаков.— Выходит, что правда, что ложь — для вас все едино. Выгодно или не выгодно — только это и важно... Так?

Глухой ропот пробежал по залу.

Курдаков не дал Глебу прийти в себя:

— Вы давали показания в присутствии адвоката?

— Да, он был на допросах, хотя не на всех...

— Вас привозили на то место, где было совершено преступление?

— Привозили.

— Вы показывали в присутствии понятых скамейку, на которой: сидели, когда к вам подошел Стрепетов? И аллею, из которой он вышел? И место, где завязалась драка? И дорожку, по которой побежали, когда Стрепетов упал?.. Все это вы показывали на предварительном следствий и все это теперь объявляете вымыслом, верно?

— Верно,— вяловато согласился Глеб.

— Как вы можете объяснить, почему все ваши «вымыслы»— у всех троих — совпадают между собой, а также соответствуют реальным обстоятельствам?

Теперь весь зал сидел затаившись. Николаев стиснул кулак и уперся им в подлокотник.

— Вы можете объяснить?— повторил Курдаков.

— Нет, н-но могу,— выжал из себя Глеб.

Курдаков опустил остро сверкнувшие глаза, коротко побарабанил по столу, порылся в лежащей перед ним папке.

— Зачитываю вашу записку, изъятую при попытке тайком передать ее родителям и приобщенную к делу: «Если не поможете, нам хана». Имеете ли вы что-либо сказать по поводу этой записки? Как понимать ваши слона: «иначе нам хана»?

Глеб молчал, переминаясь с ноги на ногу. Федорову казалось, он слышит, как тяжело, посапывая, тот дышит, упершись взглядом куда-то в пустоту.

— Прошу напомнить подсудимому, что он вправе не отвечать на вопросы,— обратился к председательствующему Горский, вскинув руку и получив слабый кивок в ответ.

— Напоминаю.— нехотя воркотнул судья.

Допрос продолжался. И чем точнее, прицельней вел его Курдаков, чем больше напрягался и терялся Глеб, тем явственней обнаруживались симпатии зала, да и в себе самом Федоров ощущал все сильнее накипавший протест. Он помнил, как года два назад Глеб появился у них и доме, как был он стеснителен, застенчив — и не меньше, чем другие стыдятся маленького роста, стыдился того, что он высок, и что каждый считал необходимостью отозваться на это — шуткой, междометием или вскинутыми к потолку глазами. Весь он был в комплексах юношеской стеснительности, боязни сделать что-то не так, в особенности — переступить черту, раз и навсегда проведенную отцом. Он уважительно называл отца «батей», и «батя сказал», «батя велел»— был первейший и самый неоспоримый для него аргумент. За это над ним зло издевался растущий на вольной волюшке Виктор. Однажды он в присутствии Федорова принялся уламывать Глеба, чтобы тот спустил штаны и задрал рубашку, но Глеб стоял, прижавшись к стене лопатками. «Он его лупит — р-р-родитель! — не кричал — рычал, захлебывался Виктор.— А этот все терпит! Кретин! Дубина!» — «А что мне с ним драться?..» — пряча глаза, выжал из себя Глеб.— «Да я бы... Я бы его зарезал!..» — Он так это выплеснул; с такой яростью, что Федоров расхохотался: ведь и вправду — зарежет, шкет, отца родного зарежет — и дорого не возьмет!..