Страница 32 из 159
И бабушка, отметая шутки, строгим голосом отвечала: «А что?.. Мы, старики, еще могли бы пригодиться!» — и подбавляла отцу в тарелку. Он то и дело перекладывал вилку, чтобы свободной рукой потрепать мои полосы, погладить мать... Но о чем бы ни говорил он в тот вечер думал, казалось, он совсем о другом, — не о нас, но и о нас тоже. И там был — с нами, пил чай из своего стакана с подстаканником, который мы с мамой подарили ему ко дню рождения, помешивал сахар круглой ложечкой с витой ручкой, но какая-то его часть неуловимо отсутствовала, была далеко. Что-то стояло между нами, это что-то было — Война.
Он рассказывал — пока еще с чьих-то слов — о немцах. Как они идут и атаку — сытые, откормленные, уверенно, ровно шагая по нашей земле, в рубашках с закатанными по локоть рукавами, с автоматами на груди, поливая все впереди свинцом. Идут, как на прогулку, без вещмешков за спиной, без шинелей, без скаток — все это везет за ними обоз, чтобы они могли быстрее и легче наступать. Штыки висят в чехлах у них на поясе, штыки-кинжалы. Это опытные солдаты, прошедшие выучку на полях Франции, Польши, Югославии. Но Россия не Франция, не Польша, не Югославия...
Нам нужно выиграть время — подбросить из тыла свежие дивизии, восстановить фронт, где он прорван. Война может затянуться. Насколько?.. Трудно сказать, но может, например, на полгода... («На полгода?!»)Да, и надо понять, привыкнуть к мысли, что это самая тяжелая, самая страшная война — из тех, которые когда-нибудь приходилось вести нашей стране...
Отец сказал, что мы должны уехать в Астрахань, для него будет спокойнее — там, на фронте, — когда мы окажемся в глубоком тылу...
Если сюда придут немцы... Вы ведь знаете, как они обходятся с евреями, да еще с такими, у кого кто-то служит в Красной Армии...
Неужели они придут в Крым?
Он не ответил, только погладил меня по голове.
— И тянуть с отъездом не следует... Может случиться, что потом будет поздно, — вырвалось у него.
Мне вспомнился фильм «Профессор Мамлок», мы видели его несколько лет назад...
— Па, — спросил я, — почему они ненавидят евреев?
— Они ненавидят всех честных людей.
— Почему?
— Потому что они фашисты...
Он знал, что отъезд из Крыма для матери равносилен смерти, к тому времени у нее открылся еще и туберкулез горла, — но уверял, что в Астрахани осень бывает хорошая, сухая, а зима — отличная, морозная, снежная, ну а весной... Уж к весне-то мы вернемся... Непременно вернемся...
Ему надо было рано вставать, чтобы вовремя поспеть в часть. Мать ушла, надо было выстирать отцу белье, портянки. Бабушка убирала со стола. Отец разделся, лег, наган сунул под подушку. «Зачем?» — спросил я озадаченно. «Так положено, на всякий случай», — ответил он.
Все это было так странно... Я долго не спал, слушал, как шептались родители, то громче, то тише, чтобы не разбудить меня. Дед всю ночь ворочался, поднимался покурить и, чиркая спичками, смотрел на часы. Бабушка встала еще затемно и принялась гладить, сушить утюгом отцовское белье, опасаясь, что к утру оно не просохнет.
Утром, до отъезда, отцу зачем-то нужно было заглянуть в санинспекцию, я пошел с ним. После почти бессонной ночи в голове у меня было как-то по-особому прозрачно, предметы вокруг лишились плотности, жестких, устойчивых контуров — казались размытыми, сдвинутыми. Впрочем, бессонная ночь была тут ни при чем. В это голубое, нежное утро, когда так громко, взахлеб отовсюду звенели птичьи голоса, когда листва на кустах и деревьях была так пышна и прохладна, и воздух так прозрачен, и сосны так солнечны, — в это утро мы шли мимо знакомых зданий, где каждое окно, как бельмом, затянуто было бумажными лентами на случай бомбежки. Большой дворец покрывали бурые, ржавые, зеленые пятна в целях маскировки. Прямо напротив инспекции на толстом, в три мои обхвата, ливанском кедре был наклеен грозно взывавший плакат: «Все — для фронта, все — для победы над врагом!»
Тишина, разлитая в тот ранний час над Ливадией, казалась неестественной, готовой в любую секунду лопнуть от хриплого воя сирен воздушной тревоги.
Отец шел со мною — в пилотке, в тугих ремнях, похудевший, подтянутый, он сделался моложе, мужественней, что ли, и, пока мы шли, говорил мало, сосредоточенный на чем-то своем. А мне так хотелось, чтобы он заговорил со мной, но не как прежде, а как должен отец, офицер, говорить со своим сыном, уже не маленьким, уже почти взрослым, который обязан теперь заботиться о больной матери и вообще быть мужчиной, главой... Я даже слова придумал — те, с которыми обязан был обратиться ко мне отец, а я — запомнить их, пронести в сердце до самого конца войны, чтобы, когда мы все сызнова встретимся, сказать ему: «Я сделал все, как ты мне велел».
Я ждал этих слов, очень важных, мужских слов, но, видно, отец приберег их напоследок. И правильно, думал я. Он скажет их в самом конце... Но гравий сухо скрипел у него под сапогами, он бережно нес мою руку в своей и ему казалось, должно быть, что слишком еще детская, мальчишеская, несерьезная эта рука... Во всяком случае никами с нетерпением ожидаемых слов от него я не услышал.
Он не сказал их мне — за него я сказал их себе сам, сказал и запомнил...
4.
От Советского Информбюро
Утреннее сообщение 12 июля
В течение ночи на 12 июля существенных изменений в положении поиск на фронтах не произошло.
Наша авиация в ночь на 12 июля продолжала наносить сокрушительные удары по танковым и моторизованным частям противника, совершала налеты на его аэродромы и бомбардировала нефтяные базы в Плоешти. За 11 июля наша авиация сбила 65 немецких самолетов, потеряв 19 своих.
От Советского Информбюро
Вечернее сообщение 12 июля
В течение 12 июля происходили упорные бои наших войск с войсками противника на Псковском, Витебском и Новоград-Волынском направлениях.
В результате боев каких-либо существенных изменений на фронте но произошло.
К этому времени немцы захватили Каунас и Вильнюс, Ригу и Львов, Минск и Псков, подошли к Смоленску. Были оккупированы Литва,
Латвия, часть Эстонии, почти вся Белоруссия, значительная часть Украины и Молдавии.
Слухи о немецких злодеяниях по отношению к евреям распространялись помимо газет и официальных сообщений, которые предпочитали об этом умалчивать.
Вместе с передовыми частями немецкой армии, продвигавшейся вглубь СССР, продвигались и оперативные группы СС. Применяемый эйнзацгруппами СС метод массовых убийств состоял в следующем: евреев выводили из жилищ, подвозили к заранее приготовленным вблизи от города ямам и противотанковым рвам. Затем их расставляли группами вдоль ям и расстреливали, а ямы присыпали землей. В Восточной Украине, Восточной Белоруссии и других оккупированных районах применялись выхлопные газы машин — душегубки.
На всех оккупированных территориях с частями СС активно сотрудничали многочисленные их пособники из местного населения. Первая волна погромов прошла еще до массового и организованного истребления евреев оперативными группами СС. Так в Каунасе 25-26 июня 1941 года литовские фашисты убили 1500 евреев, еще 2300 евреев было убито в течение нескольких следующих дней. Во Львове украинские фашисты убили между 30 июня и 3 июля 1941 года 4000 евреев. Такие же погромы в первые дни оккупации прокатились по Риге и другим городам Латвии, Литвы и Украины.
На листовках, сбрасываемых с немецких самолетов, изображался Сталин — тиран и угнетатель, еврей — ростовщик и кровопийца, русский колхозник — жертва и солдат, проливающий кровь за Сталина и евреев. Глядя на эти листовки, слушая рассказы красноармейцев, бежавших из плена, евреи узнавали, что ждет их в немецком плену. Они еще не знали о существовании приказов, согласно которым евреи и комиссары, попавшие в плен, расстреливались на месте.
Многое из сказанного было, видимо, уже известно моему отцу, и он торопил нас с отъездом. В конце июля бабушка, дедушка и я уехали в Астрахань, мать оставалась в Крыму — так мы решили — до последней возможности, последнего поезда, последнего эшелона...