Семейный архив

Какая крепость устояла бы перед римским войском, столь изощренном в искусстве осады?..

Элиазар, вождь сикариев, понял, что падение Масады неминуемо, и обратился к своим товарищам с такой речью: «Уже давно, храбрые мужи, мы приняли решение не подчиняться ни римлянам, ни кому-либо другому, кроме только Бога, ибо Он Один истинный и справедливый Царь над людьми. Да не посрамим себя мы, которые не хотели переносить рабство прежде, не предадим себя теперь добровольно и рабству, и самым страшным мучениям, которые нас ожидают, если мы живыми попадем во власть римлян! Ибо мы первые восстали против них и последними прекратим борьбу. Я смотрю на это как на милость Божью, он даровал нам возможность умереть прекрасной смертью и свободными людьми, чего не суждено другим, попавшим в плен...»

Так говорил Элеазар. Но его мнения отнюдь еще не разделяли все присутствующие. Одни спешили принять его предложение и чуть не возликовали от радости, так как они смерть считали великой честью для себя, но более мягкие охвачены были жалостью к своим женам и детям, они со слезами переглядывались между собой и тем дали понять о своем несогласии. Элеазар продолжал повышенным голосом, вперив свой взор в плачущих: «Жестоко я ошибался, если я мечтал, что предпринимаю борьбу за свободу с храбрыми воинами, решившими с честью жить, но и с честью умереть... Каждому должно быть ясно, как жестоко римляне будут нам мстить, когда возьмут нас живыми... Тут одни будут видеть своими глазами, как уводят его жену на позор, там другой услышит голос своего ребенка, зовущего к себе отца, а он, отец, связан по рукам! Но нет! Пока эти руки свободны и умеют еще держать меч, пусть они сослужат нам прекрасную службу...»

В ожидании, когда вернется экскурсия, мы читали Иосифа Флавия, стараясь представить, что и как происходило здесь, на этом месте, 1923 года назад... Тогда тоже был месяц нисан, т.е. апрель, и наступал первый день Пасхи, главного праздника для всех евреев, и богомольных, и атеистов, и агностиков вроде меня, — праздник освобождения от египетского рабства... И все, все здесь было таким же, как в тот день: те же серые скалы, те же крутые утесы, то же вечное, синее небо... Правда, в то время не было ни этой скамеечки, на которой мы сидели, ни этой галерейки, ни фуникулера, ползущего по стальному тросу снизу вверх и затем сверху вниз... Там, на площадке, по которой бродила наша экскурсия, находились развалины дворцов и складов царя Ирода, ритуальные ванны и древнейшая в Израиле синагога эпохи Второго Храма, но вряд ли все это помогло бы вообразить событие, совершенно невероятное... Описанное Иосифом Флавием в стиле классических трагедий, игравшихся перед многотысячным амфитеатром, оно не дает представления о происходившем в сотне метров от места, на котором сидели мы с Аней, рядом с дорожной сумкой и металлической тростью, на которую в последние годы, из-за непорядка с мениском в колене, Аня опиралась при ходьбе...

Воображение отказывает. Я просто перечислю сообщаемые Флавием факты. Обнимая с любовью своих жен, лаская своих детей, защитники Масады исполняли над ними свое решение, как будто чужая рука ими повелевала. Их утешением в этих вынужденных убийствах была мысль о тех насилиях, которые ожидали их у неприятеля. И ни один не оказался слишком слабым для этого тяжелого дела — все убивали своих ближайших родственников одного за другим... Затем избрали по жребию десять человек, которые должны были заколоть всех остальных. Расположившись возле своих жен и детей, охвативши руками их тела, каждый подставлял свое горло десятерым. Когда последние пронзили мечами всех, они метали жребий между собой. Кому выпал жребий, должен был убить всех девятерых, а в конце самого себя... Наконец оставшийся самым последним поджог дворец и вонзил в себя меч до рукояти.

Одна старуха и одна родственница Элеазара вместе с пятью детьми спрятались в подземный водопроводный канал и затем рассказали обо всем, происходившем у них на глазах. Число убитых, включая женщин и детей, достигло 960 человек....

Я думал о Масаде и там, на скамеечке, и потом. О трагедии Масады. И о самом «духе Масады» — духе сопротивления, духе, превыше всего ценящем свободу. Думал о том, что ведь должен, должен этот «дух Масады» унаследоваться множеством поколений, живших в галуте... Но рабское, холуйское, приспособленческое начало глубочайшим образом вкоренилось в наши души, съело гордость, съело чувство человеческого достоинства, заменив его жалобными всхлипами по поводу антисемитских выходок, оскорблений, государственной дискриминации...

«Масада не повторится!» Я понимаю это не в том смысле, что дух ее умер и погребен в давнем прошлом, а в том, что римляне — любого сорта и склада — не добьются больше ее поражения...

«Масада не повторится!»

Дай Бог, дай Бог...

13

Саша Воронель, как и обещал, встретил нас на тель-авивском автобусном вокзале, куда мы приехали из Беер-Шевы. Он подхватил наш чемодан и повел нас к своей машине. По дороге он сказал:

— Я почти дочитал твою вещь... (Я оставил ему «Эллинов», когда мы встретились у Гриши). Там не хватает двух слов: «Российская империя». Были бы они — все можно было бы сократить наполовину...

— Почему?

— Да ведь ясно же: русский народ — имперский, все мечтали от него освободиться...

Мы не смогли сразу найти машину, Саша не помнил точно, где он припарковал ее. Оставив Аню на скамеечке, мы отправились ее разыскивать. Искали машину чуть не полчаса, пока обнаружили в двух или трех кварталах от вокзала, нового, еще не имеющего надлежащей площадки для паркинга... Мне показалось это маленькое приключение символичным: Саша не знал, куда поставить машину, но знал, и совершенно точно, как и куда вести человечество...

Российская империя... Имперский русский народ... Мы с Аней прожили в Казахстане, то бишь в имперской колонии, 35 лет и хорошо представляли себе «благодетельные последствия» развала СССР... Однако Саша и слушать не желал никаких возражений, да я и не очень на них настаивал, помня, как в давнопрошедшие времена, в десятом классе, мы беспрерывно спорили, какого бы предмета ни коснулись. Может быть, на меня повлияла Америка, может быть — что-то другое, скажем, возраст или прикопленный жизненный опыт, но у каждого есть право на собственное мнение, и мнение это является результатом биографии, виденного, слышанного, читанного, в значительной мере — пережитого, так что это так называемое «собственное мнение» не так просто переменить...

После квартир Гриши и Феликса жилище Воронеля, профессора Тель-Авивского университета, показалось мне роскошным. В квартире было пять или шесть комнат, находилась она в центре Тель-Авива, и зеленом районе, дом на 12 этажей, живут в нем офицеры-отставники. В большой комнате — ливингрум — стена, обшитая коричневой мешковиной, на ней — около 50-ти масок, порой страшных, с изуродованными, гримасничающими выражениями лиц. «Когда я езжу куда-нибудь, не могу себе отказать...» — объясняет Нинэль. Три большие матрешки на стеллаже. И ничего еврейского. Множество книг, стеллажи с книгами — в основном русские, советские издания. И зарубежье — самиздатовское. Огромный обогреватель, он же кондишен, от которого мы в первый день (вечер) замерзли, так как не умели его выключить. Два компьютера — в большой комнате и там, где Сашин кабинет.

(Забавно: в Астрахани у Воронеля была отдельная комнатка, весьма комфортная квартира, в которой жили его родители и дедушка. И Грише, и мне все это представлялось невероятным шиком. Здесь, в Израиле, да и в нашей кливлендской квартире по 8-й программе сохраняется та же дистанция в «уровнях жизни», которая определяет взгляды, нравственные принципы...).

К вечеру Саша и Нинэль ушли на совещание: ученые из России хотят обратиться к Пересу, чтобы государство помогло обустроить новоприбывших, дать им надлежащую работу. Перес присутствовал на совещании, обещал помочь. Ему, впрочем, не очень верили: предвыборные обещания... Тем не менее журнал «22», в котором регулярно печатает свои романы Нинэль и где Саша является главным редактором, журнал этот выходит при содействии отдела культуры министерства науки и искусств, общественного фонда «Москва — Иерусалим» и т.д., что, по-моему, совершенно невозможно в Америке...