Семейный архив

Юра пришел к выводу, что его мать, Нонна — из хазар...

Хазары импонируют ему своей веротерпимостью и гуманистическими догматами, которые более значительны, чем и десять заповедей и учение Иисуса Христа...

Он хочет вернуться в Астрахань, так как в Хазруте, книге, где сосредоточено учение, которое исповедовали хазары, сказано, что придет пора появления руководителя, пастыря, к нему придут многие и многие... Так что учить и вести надо именно там, где существовала когда-то Хазария... Он, Юра, подразумевается, и есть этот пастырь... У него бывают пророческие видения, потом они сбываются... И про необходимость отъезда в Астрахань тоже говорилось в одном из них... Между прочим, Гриша подтверждает, что иные из Юриных предсказаний сбывались...

7

Перед нашим приездом в Израиль я написал Саше Воронелю, что неплохо бы встретиться... Он созвонился с Гришей и в назначенный день приехал к нему вместе со своей женой Нинэлью, ранее известной мне в качестве переводчика. Стихи Нинэли Саша привез когда-то в Алма-Ату и мы опубликовали ее подборку в «Просторе», теперь она стала известным в Израиле романистом...

И вот мы сидим за столом, трое, и с нами — наши жены... Прошло почти пятьдесят лет со времени нашего астраханского «бунта». И нам — не по 16 — 17 лет, а по 65 — 66... Мы старики. Каков итог нашей жизни?..

Саша Воронель в чем-то все такой же — с узким лбом в продольных глубоких морщинах, у него сохранилась привычка — думая, рассекать ими лоб... И все такой же мясистый, с широкими крыльями ноздрей нос... И такие же припухшие веки над карими глазами, смотрящими внимательно, с затаенной усмешкой... И все тот же темпераментно-взволнованный голос, несколько приглушенный, чтобы в споре, сдерживая себя, по пунктам изложить собственные, кажущиеся неопровержимыми аргументы...

Они с Нинелью приехали в Израиль в 1974, после нескольких лет пребывания «в отказе». Он и тогда, в Москве, уже имел в науке известное имя, работал в Дубне, в лаборатории Сахарова, издавал нелегальный журнал «Евреи в СССР»... В Израиле он сразу был зачислен в университет на должность профессора, ему дали квартиру, за которую надо было заплатить 50 тысяч долларов — половину платы взял на себя университет. Сейчас, двадцать лет спустя, Саша ежегодно участвует в международных конференциях физиков, преподает в университете, является главным редактором журнала «22»... Можно рассматривать его нынешнюю жизнь как успех, но я больше склонен был считать ее поражением...

Конечно, юношеские мечтания, парящие над реальностью, сплошь и рядом оказываются неосуществимыми. Конечно, взамен отброшенных в сторону идеалов приходит более трезвая оценка — мира, в котором мы живем и который когда-то хотели переделать, а также своих, явно недостаточных для этого сил... Однако — каковы итоги?..

Не знаю, как Саше и Грише, но мне казалось чудовищным то, что мы — не в России, а в Иерусалиме... И это после надежд, связанных с «оттепелью»... С пробуждением страны, в котором принимали мы некое участие... И это — после наших иллюзий по поводу всечеловеческого братства... По поводу взаимосвязанности судеб миллионов и миллионов... После Караганды с ее страданиями, после скорби о мертвых, расстрелянных и замученных, после радужных, расцветающих надежд — на то, что для выживших подобное никогда не повторится... После новых иллюзий, уже «перестроечного» плана... После всей этой галиматьи с «демократией», «гласностью» и т.п. — оказаться Бог знает где, в чужой земле, среди чужих людей... Не значило ли это — предать собственные идеалы, предать себя?..

Когда-то мы учились в одном классе, выступали на диспутах, выпускали рукописный журнал, затем нас допрашивались в КГБ и только по счастливой случайности не упрятали в лагеря... Теперь мы обитали — я в Штатах, Гриша и Саша — в Израиле, что же до России, то страна эта выгнала нас, мы желали ей счастья — но мы были ей не нужны...

Саша и Нинэль привезли большую пачку номеров журнала «22», три вышедших в Израиле сборника Сашиных статей и воспоминаний, сборники стихов и пьес Нинэль. Что же до их приезда из Тель-Авива в Иерусалим, то здесь они бывают еженедельно: Сашина мама находится в местном норсингхоме, ей 90 лет, у нее помутился разум... Я хорошо помнил ее: она была красива, изящна, всегда нарядно одета и без памяти любила своего сына и остро тревожилась за него...

Мы с Аней, в ответ на приглашение, обещали приехать к Воронелям после Беер-Шевы, где нас ждали Феликс Марон и Нина Соколова — после женитьбы каждый остался при своей фамилии...

8

Палестина, Палестина...

Можно ли побывать в Палестине — и не ощутить, что эта земля связана с Иисусом Христом, с его муками, с его проповедью любви ко всем людям?..

Перед тем, как ехать в Израиль, мы решили перечитать — вслух, как обычно это мы с Аней делаем, — Булгакова и принялись за «Мастера и Маргариту», за те главы, в которых фигурирует Иешуа... И что же?.. Я и раньше знал, по ранним булгаковским рассказам, о весьма выразительных антисемитских нотках, в них звучавших, но тут... Я изумлялся не Булгакову — себе: как от меня это прежде ускользало?.. Евреи, в ярости требующие казни Христа, и Пилат, который не хочет согласиться с ними, который грозит Каиафе: «Так знай же, что не будет тебе, первосвященник, отныне покоя! Ни тебе, ни народу твоему...» И далее: «Увидишь ты не одну когорту в Ершалаиме! Придет под стены города полностью легион Фульмината, подойдет арабская конница, тогда услышишь ты горький плач и стенания! Вспомнишь ты тогда спасенного Варравана и пожалеешь, что послал на смерть философа с его мирною проповедью!» Тут Булгаков полностью разделяет евангельскую притчу, послужившую основой для религиозной ненависти к евреям, впрочем, не только религиозной: «Жиды Христа распяли!» — этот боевой лозунг служил оправданием погромов, любых форм угнетения, злобных преследований в быту — даже столь гуманные философы-христиане, как Сергий Булгаков, писал в 1944 году, находясь в Париже, что все беды, которые терпят евреи, — отмщение за казнь Христа!..

Зато Понтий Пилат... У Булгакова это не жестокий прокуратор, стоящий на страже Рима и карающий за любую попытку протестовать против давившей душу и тело власти могучей римской империи, но человеколюбец, справедливец, готовый прощать и миловать... (Кстати, его слова об арабской коннице, подступающей к Ершалаиму, оказываются вполне пророческими ныне...).

Раньше, в шестидесятые годы, когда «Мастер» был только что опубликован и эта публикация с предисловием Константина Симонова в журнале «Москва» рассматривалась как великая победа творческой интеллигенции, дышавшей, как тогда говорили, «воздухом XX съезда». В то время мы не обращали внимания на подобные вещи — это было до того, как Юрий Домбровский рассказал мне о тех вымыслах, связанных с судом над Христом, которые содержатся в Евангелиях, и до того, как случилась обострившая мой слух история с публикацией очерка Цветаевой, и до того, как я прочитал множество книг и статей, в малой мере процитированных в «Эллинах и иудеях»...

Итак, Нонна добыла билеты на экскурсию по местам, связанным с Иисусом Христом...

9

Мы шли по улице, которая называется «Виа Долороса» — Дорога на Голгофу, Крестный путь, которым шел Иисус Христос к месту казни... Экскурсия наша насчитывала человек тридцать-сорок, улочка то сужалась, то расширялась, наша группа то перегоняла другие экскурсионные группы, то с ними смешивалась, и, как обычно бывает в экскурсиях подобного рода, наше внимание было поглощено не столько тем, что нас окружало, сколько стремлением не отстать, не потеряться...

Как ни странно, на меня самое большое впечатление произвело начало нашего «крестного пути» — Гефсиманский сад и низенькие, какие-то горбатенькие деревца, называемые и маслинами, и оливами. Узенькие их листочки, темнозеленые сверху и серебристо-серые, как бы покрытые пушком снизу, напоминали мне листики казахстанского лоха, растущего на безводье, в лесках. Но не это поразило меня, а слова нашей экскурсоводки.