Семейный архив

В Стене, между каменными блоками белесого цвета, с закругленными от касаний и времени закраинами, я заметил в широкой щели множество записок, сложенных кое-как, производящих впечатление неопрятности, чуть ли не урны... Я подумал, что можно было бы свернуть их поаккуратнее, ведь предназначались они не кому-нибудь, а непосредственно Господу Богу... Мальчуган лет десяти что-то писал, расположась на табуретке, стоя перед нею на коленях, — видимо, тоже некое послание Богу... Поблизости молодой мужчина, румянощекий, с коротко подстриженной бородкой, по форме напоминавшей полумесяц, замер перед Стеной, молча, с углубившемся в себя взглядом, и было похоже, что он — единственный на площади, относящийся к Стене, как положено, и что у него особые взаимоотношения с Богом, они сообщаются между собой наедине, путем прямого чтения мыслей друг у друга...

Когда мы отходили от Стены Плача, картонную ермолку полагалось вернуть. Рядом на столике находилась коробка для пожертвований, в ней горкой лежала мелочь, я бросил в нее несколько шекелей...

Аня вышла из женской сутолоки, держа в руках пачку листовок и брошюрок, навязанных ей агитаторшей от иудео-христиан... Там содержалось и приглашение в их церковь, и отпечатанная на отдельном листке проповедь...

Не такой рисовалась мне Стена Плача, не такими — пришедшие к ней евреи... Базар, базар под открытым небом, синим, знойным, под ярким солнцем, для которого нет ни тайны, ни чуда...

И какой-то нелепостью веяло от картины, на которой — вверху, под золотым шатром, полуяйцом-полусферой, сияла мечеть Омара, а где-то внизу кучковались, шумели, молились евреи...

5

И однако именно здесь, в Израиле, я испытал то чувство, которое прежде всегда отделяло и отдаляло меня от других. Это случалось, когда я заговаривал о человеческом достоинстве, о необходимости решительных действий, отпора любому, в любой форме антисемитизму... На меня смотрели с непониманием и усмешкой: о каком отпоре может идти речь?.. Я и сам не знал этого толком. И лишь когда сделалось известно, как израильская молодежь воспринимает фильм «Список Шиндлера», с какой иронией, даже презрением относится она к тысячам тысяч, покорно идущим на заклание, мне стало ясно: истинное сопротивление возможно только здесь...

Здесь я увидел молодых людей, юношей и девушек, облаченных в военную форму, с автоматами через плечо или болтающимися на груди. Они, солдаты израильской армии, были повсюду — на улицах, в автобусах, на площади перед Стеной Плача. Я увидел на главной иерусалимской улице, в самом центре, окна без стекол, с заостренными зубцами вдоль рам, и черные подпалины на стенах, и балкон с развороченными, смятыми воздушной волной железными перилами... Я ежедневно садился в автобус по маршруту 18, проходившему вблизи от дома, где жили Гриша и Нонна. Здесь, по этому маршруту, недавно прогремели взрывы, из автобуса выплеснулись фонтаны крови, залили асфальт... Здесь шла реальная борьба за существование еврейского народа, продолжение той борьбы, которая началась двадцать два века назад Маккавеями, которая была продолжена девятнадцать веков назад защитниками Масады... Народ разгибается, сознает себя народом... А я?.. А все мы, обретающиеся в благословенной Америке?..

Но о Масаде речь еще впереди...

О Масаде... О той самой Масаде, о которой говорят надписи на множестве маек, мы видели их и в Иерусалиме, и в Беер-Шеве, и в Тель-Авиве: «Масада больше не повторится!»

6

Не знаю, стало ли это в Гришиной семье обычаем или случилось это в связи с нашим приездом, но в пятницу к нему пришла на седер семья Вовы и приехал Юра из Беер-Шевы, всю свою семью привезти он не мог. И вот Гриша, как библейский патриарх, сидел во главе стола, за которым расположились Вова, Света, две прелестные их девочки, Гришин внучонок Илюшенька, которого Гриша и Нонна регулярно ездили нянчить, кроме них — Юра и мы с Аней... Седер, пятница, преддверие субботы...

Перед тем, как приступить к еде, Вова прочитал молитву. За ним поднялся Юра и так же, в полной тишине, прочитал молитву на иврите (Вова — на русском). Тут братья конкурировали между собой, и это была не просто конкуренция самолюбий, а — религий, вер, убеждений...

Юра — фигура сильная, в значительной мере эгоцентричная. В религии для него важно то, чем он является в ней, какова его роль, значительность. В детстве и отрочестве он много болел, здесь, в Израиле, иврит ему не давался, в Астрахани он был детским врачом, в Израиле работает электриком... Отсюда — стремление самоутвердиться, и не столько в собственных глазах, сколько в глазах окружающих...

Тонкие губы, острый тонкий нос, глубоко посаженные очень синие, печально-зоркие глаза, серьезные, всматривающиеся, углубляющиеся в собеседника... Негустая восточная бородка... Ему около 40 лет. В свое время мы с Аней сыграли некоторую роль в его судьбе. Чтобы встретиться с нами, он прилетел из Астрахани в Ленинград, где мы проводили отпуск, и задал нам огромное количество политико-философских вопросов. Тут было все: и Солженицын, и диссидентство, и прошлое России, и отношение к Октябрю... Ни мать, работник обкома, ни отец своими ответами его не удовлетворяли. Нас же интересовало другое: почему он принял фамилию матери — Сахаров? Он объяснил, несколько смущенно, что на студенческих концертах, когда он выступал в русском костюме и с балалайкой, фамилия «Горжалцан» выглядела смешным диссонансом... Такое объяснение для нас не выглядело основательным. Зато мы — втроем — читали Бялика, которого дал нам наш ленинградский друг Вихнович, Бялик потряс и Аню, и меня своей «Поэмой о погроме», и впечатление от нее, испытанное Юрой, было сильнейшим... Его эволюция, вплоть до приезда в Израиль, имела начальной точкой, полагаю я, именно ту нашу встречу...

И еще, думаю я, и его, и Вову в чем-то оттолкнули носители ортодоксального иудаизма — в стране, куда они с юношеской страстью рвались. Юра и его русская жена Анечка в течение года проходили гиюр, желая сделаться стопроцентными евреями, затем трижды сдавали «экзамен», при этом всякий раз надо было ехать из Наарии, где они жили, в Тель-Авив, и вопросы, которые им задавались раввинами, были заковыристы, и сама процедура никак не соответствовала принципам Галахи. Юра до сих пор эти экзамены расценивает как прямое издевательство... Тем не менее гиюр они прошли, обоим их сыновьям и самому Юре в больнице сделали обрезание...

Оттолкнули его не только раввины-ортодоксы, но и порядки, с которыми Юра столкнулся. Например, в бригаде, в которой он работает, 4 человека, все «русские», т.е. евреи, но если бы среди них оказался действительно русский, не-еврей, его бы не взяли на военную базу, где они сейчас кладут проводку. Не-евреев, т.е. русских врачей в больницы берут, соблюдая процентную норму. К арабам относятся лучше — их попросту боятся. Альтернативные кладбища только теперь начали создаваться — после истории с убитым солдатом, которого ортодоксы не желали хоронить, как других, поскольку он, по их мнению, не являлся полноценным евреем... И это, и субботний ритуал представляется молодежи абсурдом: он, Юра, например, не может поехать к родителям в субботу из Беер-Шевы: автобусы не ходят. Значит, надо в пятницу после работы мчаться на последний автобус, отправляющийся в Иерусалим вечером... Свадьбы, точнее — регистрация браков, скверная зарплата, дорогое жилье — и молодежь стремится уехать... А школа?.. Восемь лет бездельничают, зато последние четыре года учатся по перегруженной программе, сдать экзамен на аттестат зрелости могут далеко не все, не сдавшим выдается простая справка, а это в свою очередь снижает шансы найти работу...

Такое, со слов Юры, получили мы представление об Израиле. Мне кажется, он в чем-то сгущает краски, будучи обозленным на всех и вся собственными неудачами... Но дело не только в этом...

— Никогда, пожалуй, мы с женой не были так единодушно счастливы, когда узнали, что Рабин убит...