Страница 112 из 159
Я скажу вам, я отвечу:
«От лесов, равнин пустынных,
От озер Страны Полночной,
Из страны Оджибуэев,
Из страны Дакотов диких...»
Когда-то в детстве я читал — а скорее всего мне читали, отец или мать — «Песнь о Гайавате»... Мог ли я предполагать, что «Песнь» эта зазвучит вновь, когда я ступлю на землю Гайаваты? Что благоуханные строки Лонгфелло, переведенные Буниным, перестанут для меня быть только литературой?.. Мичиган... Онтарио... Эри... Койахога... Да, Койахога, по которой однажды поплывем мы с Аней на прогулочном кораблике?..
Историки считают, что индейцы пришли на североамериканский материк из Азии примерно 20 000 лет назад. Одни исследователи до заселения материка белыми насчитывают 20-30 миллионов аборигенов, другие приближаются к 100 миллионам. Так или иначе, но цифры эти весьма относительны.
Существует предание, по которому индейцы приветствовали белых поселенцев, помогали им освоиться в новых, незнакомых краях и т.д. Что же касается бледнолицых, то они принесли, следуя «Песне о Гайавате», аборигенам благую весть:
И наставник бледнолицых
Рассказал тогда народу,
Что пришел он им поведать
О святой Марии-Деве,
О ее предвечном Сыне.
Рассказал, как в дни былые
Он сошел на землю к людям,
Как Он жил в посте, в молитве,
Как учил Он, как евреи,
Богом проклятое племя,
На кресте Его распяли...
Естественно, индейцы отвечают благодарственными словами бледнолицему наставнику:
Всех нас радует, о братья,
Что пришли вы навестить нас
Из далеких стран Востока!
На самом деле все обстояло иначе, как об этом свидетельствуют романы Фени мора Купера и Майн-Рида, любимые нами когда-то. Да и не только романы. В американской энциклопедии говорится об ожесточенных войнах между новоприбывшими поселенцами, устремившимися на Запад, и индейскими племенами. Правительство послало регулярные войска, которые использовали ружья и пушки против пик и луков. А в 1830 году Конгресс принял закон о перемещении индейцев на земли, расположенные к западу от Миссисипи. И в течение десяти лет на эти земли было «переселено» более 70 000 аборигенов. Множество индейцев при этом погибло. Путь, который вынуждены были проделать индейцы, они называли «Дорогой слез».
Все обстояло сложнее, чем это может показаться на первый взгляд. Впоследствии правительство приняло еще несколько актов, наделявших каждого индейца землей, были попытки превратить вольных охотников-звероловов в фермеров и т.д., но из этого мало что получилось. В 1934 году количество земли, принадлежавшей индейцам (резервации) уменьшилось с 56 миллионов гектаров в 1887 году до 19 миллионов, а число индейцев после контактов с европейцами сократилось с одного миллиона до 350 тысяч.
История — жестокая штука, не ведающая зачастую пощады, человеколюбия, гуманности в нынешнем смысле. Все это так. Но переселение индейцев на запад от Миссисипи напоминает мне «переселение» чеченцев, калмыков, поволжских немцев, крымских татар в сталинские времена, во многом обреченных на гибель в новых, непривычных для них условиях. А что до «гуманной» христианской цивилизации, принесенной на американский материк из Европы... Стоит ли сравнивать «кровожадных ирокезов» и прочих краснокожих, вооруженных ножами и стрелами, с устроенном в центре Европы Холокостом, тщательнейшим образом организованном, с точным расписанием поездов, подвозивших в назначенные пункты сотни тысяч жертв, с оркестрами на перроне, с печами, превращавшими детей, женщин, стариков — в прах и пепел? Или с атомной бомбой, сброшенной на Хиросиму? Или с бомбежкой Дрездена, уничтожившей в одну ночь триста тысяч жизней?...
О, да! Евреи, проклятый Богом народ, распявший Христа... Но как быть с индейцами, обитавшими в девственных лесах? И с миллионами замученных, брошенных в огонь? Как быть со злом и зверством, гнездящемся в человеке?...
15
То свет, то тень,
То ночь в моем окне.
Я каждый день
Встаю в чужой стране.
В чужую близь,
В чужую даль гляжу,
В чужую жизнь
По лестнице схожу.
...Я знаю сам:
Здесь тоже небо есть.
Но умер там
И не воскресну здесь...
Эти строчки Наума Коржавина все время вертелись у меня в голове...
16
Приходят письма — издалека, из Алма-Аты, из Москвы, из Минска, из Астрахани, из Израиля, приходят письма из близи — из Техаса, от Миши и Мариши... Кстати, Миша приезжал в Кливленд тоже — я лежал тогда в госпитале, после операции, опутанный проводами и проводками, и Миша, на минутку заглянувший в палату — по-прежнему красивый, иссиня-чернобородый— с некоторым испугом в карих подергивающихся глазах всмотрелся в меня...
Но впервые я ощутил себя «дома», когда в Кливленд на летние каникулы приехал Сашка, Сашенька, Сашуля... Он не приехал — он прилетел, и мы с Володей и Нэлей, стоя перед воротами — гейтом — откуда должен был он появиться, всматривались в реденьким ручейком вытекающую из гармошки-прохода толпу, боясь, что за эти пять лет он изменился, мы его не узнаем...
Но мы его узнали, не могли не узнать... Он подрос, он тащил за спиной тяжеленный (так мне показалось) рюкзак, он шел быстрой, уверенной походкой... Но был — для нас — все таким же маленьким, худеньким, рыженьким цыпленком, которого хочется обнять, приласкать, прижать к груди... Но Сашка в свои 9 лет ощущал себя взрослым, он только приопустил головку, давая себя поцеловать в макушку, и на том все нежности закончились...
Он жил — пополам — у Миркиных и у нас. Мы старались развлекать его, как могли. Мы ходили к ближнему озеру и играли там в мяч, мы купили ракетки и пытались играть во что-то наподобие тенниса. Перед приездом Сашеньки я на большом листе плотной бумаги вычертил и заштриховал шахматную доску и нарисовал кружки, которые изображали шахматные фигуры — купить нормальные шахматы нам было не под силу... Мы играли, лежа на полу, расстелив «доску» и стремясь не перепутать коней, слонов и пешек... По вечерам, приглушив свет, мы читали вслух Пушкина — «Пиковую даму», «Метель», а Сашка в ответ читал нам по-английски Киплинга и «Ворона» Эдгара По. Мы ходили с ним в ближнюю, за два квартала, библиотеку, и он брал там удивительную муру вместо классики, на которой я настаивал... Только позже я понял, что прав был не я, а он: вокруг была живая, не книжная Америка, говорившая ребячьими голосами, используя не омертвевшие грамматически-выверенные языковые формулы, а сленг — уличный, отрывистый, образный, раскованно-рискованный...
У нас не было телевизора, мы смогли купить его только на следующий год, а пока Аня всячески изощрялась в готовке, Сашка любил все остренькое, а я по утрам к завтраку сооружал то грибок из яйца, венчавший сложенную из овощей пирамиду, то намеревающиеся вступить в сражение корабли, которые Сашка съедал во имя победного американского флага... В чем никак не могли мы соперничать с Миркиными, так это в картежных играх, они знали их множество, а меня, несмотря на сашкино негодование, почему-то тянуло от них в сон....
Однако тут, в карточных играх, проявился мой не то чтобы «анти», но, если угодно, «не-американизм», и в этом с виду пустячке нашло выражение иное, не-американское отношение к жизни. Дело в том, что я не любил выигрывать. Не любил во что бы то ни стало добиваться успеха. Мне запомнилась когда-то в юности вычитанная в шахматном учебнике фраза Тартаковера: «Лучше красиво проиграть, чем некрасиво выиграть», как-то так она звучала. И в шестидесятые годы, когда заговорили о «целях» и «средствах», для меня успех, выигрыш, достижение цели любой ценой представлялось безнравственным, грязным, чуть ли не «сталинистским»... Я понимал умом, что Сашка живет в стране, где каждый должен рваться вперед, захватывать первое место, этому начинают учить с детства... Но я не мог огорчать Сашку, не мог спорить с малым ребенком, в чем-то уже «американцем»... И когда мы боролись, я, хохоча, падал на карпет, обессилев от смеха, и Сашка ломал, гнул, седлал, колотил меня, как хотел...