Страница 84 из 126
— Думаю, вы ошибаетесь, — холодно произнес он. Из окна дуло ночным ветерком, доносившим, помимо запахов стройки — мазута, железа и развороченной глины — тонкий аромат весенней, нетронутой степи. Теплицкий натянул по самое горло распахнувшееся было одеяло, тело его продрала дрожь. — А ну ее к черту, — подумал он, взглянув на фосфоресцирующий циферблат часов, — наглая девка... Чего это я разнюнился?.. Уже третий, а в шесть за мной приедут... — Ему предстояло поехать на карьер, откуда на цемзавод возили песок и щебенку.
— А кто вы по профессии?.. — Тон у нее смягчился, она словно извинялась, хотела загладить сказанное.
— Кто я?.. Наблюдатель человеческих характеров. — Он чувствовал себя оскорбленным и каждую секунду готов был прекратить бессмысленный треп. Слова его прозвучали высокомерно, они как бы отталкивали, проводили между ним и девчонкой-телефонисткой резкую черту.
— Это Стендаль... — донеслось до него. — Да, Стендаль... — Она с явным удовольствием повторила два или три раза это имя, повторила протяжно, вслушиваясь в каждый звук.
— Откуда вы знаете?.. — удивился он и перевалился с бока на спину.
— А что ж тут такого?.. Я люблю Стендаля. «Пармскую обитель», «Красное и черное»...
Вот как... А впрочем — почему бы и нет?.. В нем вспыхнуло профессионально-хищное журналистское любопытство. Грандиозная стройка, котлованы, бараки, прокисшие щи в столовой, пустые продмаги (он еще напишет, напишет об этом!) — и на фоне этого — девушка, телефонистка, читающая Стендаля...
Материал так и просился на первую полосу.
— Вы много читаете?..
— Все, что можно достать в нашей библиотеке. Достоевского, Шекспира, Бальзака...
— Бальзака, — поправил он автоматически. Но она не обратила внимания на его поправку.
— Помните: «Ее глаза на звезды не похожи...»
— «Нельзя уста кораллами назвать...» — подхватил Теплицкий вросший в сознание со студенческих лет сонет.
— «Не белоснежна плеч открытых кожа...»
— «...И черной проволокой вьется прядь...»
Попеременно, строка за строкой, они дочитали весь сонет до конца.
— Послушайте, — сказал он, порядком ошарашенный, — как это вам удается?.. Столько читать, запоминать...
— Я отключусь, а через минуту-две снова подключусь: звонят... — В трубке щелкнуло и затихло. Он ждал — не одну-две минуты, а минут пятнадцать, а то и двадцать. За окнами гудела не прекращавшая жить и по ночам стройка, озаренная желто-бело-голубыми огнями, фыркающая моторами, скрежещущая железом. Теплицкому показалось, что она больше не позвонит, и он ощутил внезапно в душе какую-то досадную, тоскливую пустоту.
— Я вам не даю спать?.. Извините, что не могла раньше... Ведь я на работе...
Голос ее звучал виновато.
— Напротив, я очень рад вашему звонку.
— Даже очень?.. Почему же?..
— Не знаю. Должно быть, потому, что у вас приятный голос. И вы любите Стендаля. А я тоже его люблю...
— Вот видите... — Она тихонько рассмеялась, довольная — тем ли, что сказал он о ее голосе, тем ли, что он тоже любит Стендаля.
— А вы читали его «Трактат о любви»?..
— Нет, не приходилось.
— А вы почитайте... Вы ведь журналист и пишете на моральные темы?..
— Иногда...
— Вот видите... Я сразу догадалась, когда вы сказали про характеры...
— А вы в самом деле много читаете, если добрались даже до «Трактата»...
— А что делать-то?.. Пока другие на танцы бегают, я читаю...
— А вы почему не «бегаете»?..
— А что там хорошего?.. Вы ведь знаете, зачем туда ходят?..
— Зачем же?..
— Будто вам не известно...
— Нет, — вступил в игру Теплицкий. Или это была игра только с его стороны, игра, в которой обнажаются, тычутся мордочками, вылезая на поверхность, тщательно укрываемые в глубине устоявшихся приличий инстинкты.
— Вы что... У нас есть танцплощадка такая, на сопке, которую «Сопкой любви» прозвали... Так там под каждым кусточком эти вот самые резиновые баллончики, там их кучи...
— Презервативы?..
Ему почему-то остро захотелось ее смутить, пощекотать, никакой нужды в уточнении сказанного ею не было.
— Вот именно... Только я не люблю это слово... — Он с удовольствием представил, как брызнул румянец на ее щеки, так решителен, резок вдруг сделался ее голос. — И вообще — мужчины такие свиньи... Вы же знаете, что им нужно от женщины, девушки... Внутреннее содержание? Культура?.. Ничего подобного! Им нужно, чтобы бедра были широкие, грудь высокая, зад — чтобы, как они говорят, «было за что подержаться...» Для них что женщина, что кобыла — никакой разницы. «Женщина начинается с ног» — это кто сказал?.. Кажется, француз какой-то. «Солнышко, раздвинь ножки...» И раздвигают! А потом рожают, и ребеночек не нужен — ни ему, ни ей... Хорошо еще, если в мамаше чувство проснется, хоть и намается со своим детенком в общежитии, да любить его будет... А то ведь — слыхали, наверное, что эти гулены со своими детками делают?..
Теплицкий не ожидал от нее, от Джульетты, ничего подобного, вся его давешняя деликатность растаяла, стала смешной...
— Я не вас имею в виду, — сбавила она тон, видно настороженная его молчанием. — Не вас... Вы меня слышите, Миша?..
— Да, я вас слушаю...
— И не обижайтесь... Мы-то, женщины, ничуть не лучше... Угождаем кому ни попадя, предлагаем себя, как товар, еще и рекламируем — чтоб декольте было побольше, юбка покороче, трусики меньше листочка березового... Все — чтоб раздразнить, раззадорить... Зато потом все быстро кончается, он уходит, а она льет слезы горючие... Простите, у меня звонят.
У него возникла минутная передышка.
Он лежал, как ошпаренный. Не тем, что она сказала, тут для него не было ничего нового, а тем, что сказала ему все это она, Джульетта... Девчонка с телефонной станции...
Он впервые увидел себя чужими глазами. Глазами женщины. Увидел свое бугристое, разгоряченное, лишенное правильных пропорций тело, тяжело нависшее над нежной, плавно очерченной, мягко-податливой женской плотью... Увидел безумные, жадные, звериные глаза, которые, любуясь статуей Венеры Милосской или Жанной Самари, не упускали возможности ухватить в толпе экскурсантов чей-то округлый, плотно обтянутый задик или колеблемую при быстрой ходьбе невинно-откровенную мини-юбочку... Увидел он и смятенно-радостное лицо жены, потупленный ее взгляд: «Знаешь, у нас будет ребенок...» И бледные, чуть зардевшиеся щеки, как будто на них упал из окна луч ранней зари... Услышал свое твердое, несокрушимое «нет», из боязни, что вновь, как и после рождения сына, придется пожертвовать своим покоем, безмятежностью, маленькой, по сути ничтожной свободой, которую давала ему его работа... Потом было хождение под окнами абортного отделения, где резали, кромсали, дробили тельце его не родившегося ребенка, сшивали кетгутом кровоточащее, опустошенное, служащее ему для супружеских наслаждений лоно...
Боже, какими тусклыми, погасшими были ее глаза, когда она вернулась, когда ходила из комнаты в комнату, неслышно, как тень, и, казалось, все чего-то искала, искала — и не могла найти...
— Вы правы, Джульетта, милая... Наверное, вы правы... — проговорил он размягченным голосом, когда она возобновила разговор.
— Не знаю... Кажется, я слишком вам всякого наговорила... Вы не принимайте на свой счет...
— Почему же?.. В том, что вы сказали, так много горького и справедливого...
— Можно бы и больше...
— Но я хотел бы сказать вам тоже кое-что... — Теплицкий закурил, поставил пепельницу на пол, между тумбочкой и кроватью. — Все это так, я ничего не собираюсь опровергать... Но ведь они, эти самые парни и девчата, которые бывают на «Сопке любви», вы так ее красочно изобразили, — ведь они, они, а не кто другой, возведут комбинат, в котором нуждается вся страна, возведут домны, прокатный стан... Здесь будет город — парки, сады, прямые, широкие улицы, дома с отдельными, на каждую семью квартирами... Здесь будет все, что положено иметь крупному современному городу — магазины, спорткомплексы...