Страница 81 из 126
— Так что станем делать?.. — нетерпеливо спросил Главный, пробарабанив по столу «Турецкий марш» Моцарта, как это с ним случалось в минуты особого волнения.
— А ничего... — прервал томительное молчание глуховатый голос Реброва. — Ничего не надо делать...
— Что же, пускай разгоняют журнал?
— Все равно когда-нибудь этим кончится...
— Может быть, и не «когда-нибудь», а именно теперь, — сказал Адриан. — Больно уж повод удобный. Стрела летит, а в кого она метит?..
— В кого же?..
— То-то и есть — «в кого»... Думай, как хочешь... Это и называется «неуправляемый подтекст»...
Вероятно, не я один вспомнил в тот момент о «Новом мире», о Твардовском, изгнанном из своего журнала, о том, что теперь, после чешских событий, перетряхивают все редакции, наступает и наш черед...
— Какой же ты предлагаешь выход? — спросил Адриана Пыжов, наш редакционный критик. — Говори, не темни... — Плечистый крепыш, круглоголовый, плотно, по-крестьянски сложенный, он не терпел пустых разговоров.
— Давай, Адриан, выкладывай, не тяни, — поддержали его Иван Дроздов (проза) и Никитин (публицистика).
Все были уверены, что у Адриана, как обычно, уже выработан какой-то спасительный план, хотя он не торопится его раскрыть.
— Пожалуйста, Адриан, — сказал Иван Петрович. — Мы слушаем...
Адриан откашлялся, но не произнес ни слова.
— Так что же вы?.. — требовательным и вместе с тем заискивающим голосом проговорила Екатерина Владимировна, зам. главного, единственная женщина в нашей редакции. — Ведь вы наверняка что-то наметили... — У нее было немолодое, но все еще красивое лицо, черные волосы, густые брови, горячие карие глаза. Когда нашего Старика вызывали «на ковер», она шла вместо него, смущая наших «опекунов» — кого до дерзости прямым взглядом, кого лучезарной улыбкой. Она и сейчас улыбалась Адриану, но улыбка у нее получалась напряженной, натужной..
— Хорошо, я скажу, — выдержав долгую паузу, произнес Адриан, как бы преодолевая себя. — Все, что мы можем, это произвести выдерку.
— Выдерку?..
— Что это значит?..
— Это значит, — ровным, тихим голосом, как хирург, говорящий о предстоящей операции и не желающий вспугнуть пациента, объяснил Адриан, — это значит, что мы должны выдрать страницы со «Стрелой Махамбета» и вклеить вместо них другие.
— Что?.. Выдрать?.. Из двадцати тысяч экземпляров?.. — ахнул кто-то обескуражено.
— И всего за один день. — Тон у Адриана был неумолимый, безжалостный. — Мы должны только выдрать, вклейку сделают типографские.
— Может быть, существует еще какой-нибудь выход?..
— Другого выхода нет.
Первым вскочил со своего места Ребров:
— Ну, нет! Пускай они сами выдирают, если так им хочется!.. Без нас!..
— «Лучше гибель, но со славой, чем бесславных дней позор...» — пробормотал я.
— В самом деле, как-то странно выходит... — усмехнулся Пыжов, достав из кармана платок и протирая снятые с курносого носа очки. — Выходит, мы сами должны... Я сам должен... Своими руками... Взять и уничтожить великолепные, честные, гражданские стихи... Уничтожить... То есть стать палачом...
— Это в принципе невозможно, — сказал Алексей Никитин, закуривая, чего мы никогда не делали в редакторском кабинете.
— Давайте поищем другой вариант. — Он затянулся и, будучи самым высоким в редакции, выпустил поверх голов сидящих тонкую струю дыма из своего маленького, сухого, аристократического рта.
Все недовольно загудели, вскочили, задвигали стульями.
— Другого выхода я не вижу, — тем же ровным, тихим голосом произнес Адриан. — Завтра к восьми утра всем собраться в типографии. Редакция будет закрыта...
Вот как!..
Вот, значит, как!..
Ну, нет! Нет и нет!..
— Мы не рабы!.. — сказал Ребров, когда мы вышли из редакции.
— Рабы не мы!.. — отозвался я.
Помимо прочего, нас объединяло еще и то, что мы были самыми молодыми в редакции.
* * *
На следующий день, однако, все мы встретились в типографии.
Я решил, что как-то неловко отделяться от остальных, другие, думаю, явились по той же причине.
Кроме так называемого «творческого состава», заседавшего накануне у Главного, здесь были наш техред Володя Звонарев, художник Наташа Румянцева и корректор Лиля Марченко, то есть редакция собралась в полном составе, не считая нашего Старика: не хватало, чтобы и он сюда приехал, на радость и потеху нашим исконным врагам...
К восьми утра, как было назначено, сошлись мы у входа в типографию, под высоким, серебрящимся в еще прохладных солнечных лучах тополем. Звонарев, похожий то ли на битника, то ли на анархиста-бомбиста, потряхивая мятежной, свисавшей чуть не до кончика носа челкой, каждому, кто подходил, многозначительно протягивал руку и возглашал, частя и не разделяя слова:
— Даздравствуетсвободасловапечатимитинговисобраний! Даздравствуетсвободасловапечатимитинговисобраний!
— Уймись, Володька... — советовали ему.
— А я что?.. Я по конституции... — невинно таращил круглые глаза Звонарев.
Ровно в восемь пришел Адриан и повел нас в типографию.
Мне всегда нравилось бывать здесь, нравилось вдыхать маслянистый, слабо вибрирующий воздух, пропитанный запахом краски и перегретого металла, нравилось слышать ритмичное, басистое рокотание печатных станков, отрывистое полязгивание линотипов, машинное гудение, перестук, бумажный шелест. Что-то волшебное, почти мистическое виделось мне в том, как неосязаемая, бестелесная, нематериальная мысль превращалась здесь в буквы, строки, страницы, обретала плоть...
Мы пришли в помещение, примыкавшее к брошюровочному цеху. Оно было длинным и узким, посредине тянулся обшитый жестью стол, на нем высились разложенные стопками экземпляры нашего журнала. Остановившись перед одной из стопок, Адриан взял номер, лежавший сверху, развернул на нужной странице, соединил два листа, так что «Стрела Махамбета» и прочие стихи, образующие подборку, оказались внутри, зажал двумя пальцами верхний угол и рванул вниз. Мне почудилось, из журнального корешка, из бахромки, оставшейся на месте выдранных страниц, вот-вот брызнет кровь...
Однако ничего такого не случилось. Адриан провел по бахромке пальцем, поморщился, взял другой номер и повторил операцию. На сей раз корешок оказался гладким, Адриан был доволен.
— Вот как это делается, — сказал он.
Мы разместились вдоль стола, каждый перед своей стопкой. Они, эти стопки, росли на глазах. Работницы подвозили на тележках все новые и новые пачки, перетянутые шпагатом, готовые к отправке в киоски «Союзпечати»... Лица у всех были хмурые, озабоченные: мало того, что тираж возвращался со склада в типографию, им предстояло вклеить в каждый экземпляр новые страницы, эту работу нам не могли доверить.
— Ну, что же, — нарочито бодрым голосом проговорила Екатерина Владимировна, — давайте спасать журнал... — Ее лицо порозовело, на щеках вспыхнули пунцовые пятна. Ни на кого не глядя, она потянулась к ближайшей стопке...
— Ничего не поделаешь... Будем спасать... — вздохнул Пыжов и поскреб макушку, покрытую светлым пушком.
— Кстати, — заметил как бы между прочим Никитин, ни к кому в отдельности не обращаясь, — вчера, придя домой, я перечитал эту самую «Стрелу» и она не показалась мне таким уж шедевром... — Он осторожно, двумя пальцами, словно боясь обжечься, приподнял номер, лежавший поверх пачки, поболтал им в воздухе и опустил на стол.
— Алексей прав, — подтвердил Дроздов угрюмо. — Пришел, увидел, победил... А кто, спрашивается, обязан отвечать?.. В гробу я видал таких пижонов!..
— Ну, нет, я с вами не согласна, — возразила Екатерина Владимировна. — Это прекрасный поэт...
— Но мы-то здесь причем?.. — Дроздов первым вырвал и бросил на пол злополучные страницы. «Чистый» экземпляр он положил перед собой, образовав параллельную стопку, и она стала быстро нарастать.
Я взял из своей пачки журнал, полистал, раскрыл, притворился, будто читаю... Мне вспомнилось, как мы пили за «Стрелу Махамбета», что говорили при этом...