Страница 31 из 126
13
— Ну, вот, — сказал Липкин, покончив с делами и приказав секретарше никого не впускать и ни с кем не соединять, — ты теперь сам увидел... И так — с утра до ночи... Собачья жизнь... — Он шумно вздохнул.
— Послушай, Боря, — повел я рукой вокруг, — откуда у тебя все это?.. Когда это ты успел?..
Глаза Липкина колюче блеснули под наплывами век:
— Спрашиваешь, когда успел?.. Успел, пока ты чирикал на машинке свои романы, понял?.. (Он произнес «романы» с ударением на «о»). И потом — пора бы знать: о таких вещах в приличном обществе не спрашивают. Скажу одно: бизнес есть бизнес...
Эти слова я уже слышал...
— «От трудов праведных...» — пробормотал я.
— «...не наживешь палат каменных»?.. — подхватил Липкин. — Это верно. Только кому она, эта твоя праведность, сейчас нужна?.. Сейчас нужно страну выволакивать из дерьма, вводить ее в цивилизованный мир...
— И для этого требуется небольшой заводик в Лионе?..
— Для этого требуются деньги, как ты не понимаешь! Деньги, деньги и еще раз деньги!..
— Да-да, — сказал я. — Как это мы пели: «Жила бы страна родная...» Помнишь?.. «И нету других забот...»
— Помню, как не помнить... — Он то ли притворился, то ли в самом деле не уловил иронии, откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза. — «И нету других забот...» И как там дальше: «И снег, и ветер, и звезд ночной полет...»
— «Меня мое сердце...» — Я споткнулся: — В какую-то «даль зовет...»
— «В какую-то...» — передразнил меня Липкин. — Вот видишь, и сам не помнишь... А я помню: «В тревожную даль зовет...» В тревожную, в тревожную... Боже, какими мы были дураками!.. — Он рассмеялся, черты лица его расплылись и смягчились.
— Но сейчас не о том речь... Я хотел спросить у тебя: чего это ты вдруг надумал?.. Ты хоть понимаешь, что ты с собой делаешь? Я ведь по тем краям поездил, повидал кое-что... Думаешь, там ты кому-то нужен будешь? Здесь тебя когда-никогда, а печатали, а там кто тебя печатать станет?..
— Все это мне известно, Боря, — сказал я. — И все думано-передумано...
— И ты понимаешь, что для тебя это — конец, самоубийство?
— Понимаю.
— Тогда — почему же?..
Взгляд, пронзивший меня, сделался скорбным и мудрым, как у старого попугая, который всю свою столетнюю жизнь прожил за прутьями клетки.
— Что же, могу ответить, — сказал я. — Хотя это, конечно, не ответ... — Я почувствовал, как дернулось, заколотилось мое сердце. — Когда моя дочь заговорила об отъезде, а я был уверен, что она и мысли такой не допускает, так я ее воспитал... И вот она взяла и заговорила, и я перебрал все аргументы, и те, и эти, и она барахталась в них, не в силах опровергнуть, и я жалел ее, а себя ненавидел за то, что так жестоко издеваюсь над ребенком... И знаешь, чем она меня сразила?.. — Папа, — сказала она, — я не хочу, чтобы мой сын когда-нибудь повторил твою судьбу... Твою или Ефима Иосифовича... (Так звали Левина). Она хорошо помнила Левина. Приходя к нам, он сажал ее, совсем еще малышку, к себе на колени, доставал из кармана шоколадку и рассказывал смешные истории...
Бывают моменты, когда слова излишни. Липкин сидел, обхватив голову руками, черные, с густой проседью волосы топорщились между напрягшихся пальцев. Прошла минута, другая... Он тяжело поднялся, заскрипев креслом, вышел из-за стола. Я поднялся ему навстречу.
— Понимаю, — сказал он, обняв меня за плечи, опустив голову — щека к щеке. — Все понимаю... — Мы постояли, как бы прислушиваясь к дыханию друг друга.
Вдруг он отстранился, взглянул на часы и быстрой, деловитой походкой вернулся к столу.
— Ну, говори, что для тебя сделать?..
Я напомнил ему об энциклопедии.
— Я серьезно спрашиваю, чем тебе помочь? — Он откинулся на спинку стула и смотрел на меня в упор. Какое-то самолюбиво-ребячливое выражение мелькнуло в его глазах, сердито блестевших из-под лохматых бровей. Казалось, если я не отвечу, он смертельно обидится.
Я рассмеялся.
— Боря, — сказал я. — Ты уже однажды помог мне... За такие штуки тебя тогда запросто могли вытурить из редакции...
Пухлые губы Липкина тронула довольная усмешка.
— Думаешь, мне мало тогда досталось от главного?.. Ему ведь тут же настучали, кто я и с кем вожусь. Все было... — Но тут он снова сделался серьезным, даже мрачным.
— Сдается мне, ты все-таки чего-то недопонимаешь. По-твоему, в наше время кому-нибудь еще нужны эти выдумки — мораль, совесть, истина и все такое?.. Чушь! В них сейчас не верят даже дети!..
Он отрывисто щелкнул ящиком стола и сунул мне в лицо зажатую в кулаке пачку грязно-зеленых бумажек:
— Вот во что верят люди, вот что им нужно! Кто владеет этим — владеет всем!.. И теперь... — Он кинул деньги в ящик и с треском его захлопнул. Его лицо потемнело, голос налился и стал грозным: — Теперь мы увидим, кто и у кого попляшет!..
Прежде, чем я успел что-то сказать, за дверями послышались голоса, шаги, наружная дверь тамбура взвизгнула еще не успевшими разработаться петлями.
— Я, кажется, предупреждал!.. — с досадой крикнул в селекторную трубку Липкин. И смолк.
Распахнулась дверь. В кабинет без стука, уверенным хозяйским шагом вошел Святослав Родионов.
Я обалдело уставился на него...
14
Дело в том, что был он злейшим нашим врагом, Святослав Родионов, моим и Липкина, правда, по разным причинам...
Еще недавно являлся он чем-то вроде всевластного визиря при шахе или султане, занимая с виду малозначительную должность — был помощником при Первом Лице в нашей республике. Однако стоило ему обронить пару слов как бы от имени Первого Лица или вписать несколько строчек в очередной доклад, которому он, в соответствии со своими обязанностями, придавал окончательный, вид, — и над головой обреченной на заклание жертвы сверкала молния, гремел гром, все летело в тартарары — репутация, положение, карьера. К тому же Родионов числил себя литературным критиком и публицистом, постоянно изобличая в своих статьях «израильских агрессоров», «еврейских националистов» и «тайных сионистов». Что до меня, то я все годы чувствовал на горле удавку, наброшенную Родионовым. Она то затягивалась так, что я по нескольку лет не мог опубликовать ни строки, то слегка ослабевала — ровно настолько, чтобы позволить мне напечатать повесть или роман, которые тут же подвергались разносу.
Липкин в то время работал секретарем в городской газете, регулярно печатавшей родионовские статьи, и был доволен жизнью. Родионов ему покровительствовал, чем он при случае любил прихвастнуть. А встретив меня на улице и задав два-три сочувственных вопроса, ободряюще хлопал по плечу и приглашал к себе домой — под зернистую икру отведать какой-нибудь необыкновенной, идущей на экспорт водочки... Я обещал, но ни разу его приглашением не воспользовался.
И вдруг Липкина исключили из партии, уволили с работы и, мало того, потребовали освободить квартиру, в которую он только-только вселился... Обо всем этом я узнал, когда Липкин позвонил мне и рвущимся, клокочущим от возбуждения голосом попросил приехать к нему.
Дом, в который я попал, ничем не напоминал стандартную хрущевскую пятиэтажку, в которой мы с Машей много лет жили на окраине города. Ну, а тут — лифты, лоджии, высоченные потолки... Я поднялся к Липкину на двенадцатый этаж. Казалось, чудовищной силы ураган ворвался к нему в квартиру, все разворотил, сдвинул с места и унесся дальше. В квартире шел капитальнейший, с размахом затеянный Липкиным ремонт — навешивались двери «под дуб», входившие тогда в моду, меняли колер стены, черным паркетом выстилался пол... Но все было брошено на полдороге, всюду громоздились груды вещей, новая мебель стояла не распакованной, а сам Липкин, распаренный, красный, сидел на кухне в майке и трусах перед водруженной на табуретку машинкой и сочинял жалобу в ЦК КПСС.