Страница 14 из 126
— Не знаю, папочка, как там насчет Торы, но знаю одно: в наше время нации — это, если хочешь, условность, предрассудок... И если ребята нравятся друг другу — дай им бог, это такая редкость нынче!.. Не будем им мешать...
— Но ты полагаешь, что за эти годы все немцы полюбили евреев?.. Что антисемитизм, который существовал там сотни и сотни лет, взял и умер?.. Что треблинки и освенцимы возникли — так, из ничего?.. Думаешь, что родные, дети и внуки, не ищут оправданий для дедушки-фашиста?.. Не говорят, что он служил своей родине, Германии, был ее патриотом? И никакого отношения, к Холокосту он не имел, про крематории, где сжигали трупы, и газовые камеры — знать не знал и ведать не ведал?.. И что если что-то такое и было, то евреи сами виноваты, нахапали столько золота, что вызвали гнев немецкого народа, чем и воспользовался — да, только воспользовался!.. — Гитлер...
— Папочка, — говорит она, — но ты рассуждаешь так, будто всю жизнь прожил в Германии, а между тем...
— А между тем, — говорю, — всю жизнь я прожил в России, а как там относятся, скажем, к Сталину и вчерашним палачам?.. Разве не похоже?.. Разве не стараются их обелить, очистить, доказать, что все они были патриоты, заботились об интересах отечества, а если кое-где перегибали палку, так от чрезмерной этой любви... И кто там, к слову, стоит сейчас у власти?.. Да все те же партайгеноссе!.. А евреи... С одной стороны, говорят, от них все беды, которые обрушились на Россию, а с другой... С другой — их даже кое-где допускают до власти, чтоб когда понадобится превратить в козлов отпущения... Старый трюк!..
— Папочка, — говорит она, — все это очень интересно, только извини, у меня вторая линия...
Вы заметили, здесь такая мода: не говорят — «заткнись!», «замолчи, ты мне надоел!..», а говорят: «Извините, но у меня вторая линия...»
— Пускай они там подождут, со своей второй линией, — говорю, — пускай она провалится в тартарары, твоя вторая линия, у нас дела поважнее!.. И ты думаешь, — говорю я, — нашей девочке, нашей Риточке сладко придется в этой фашистской семейке, если до этого дойдет?.. Что там никто никогда не скажет ей... Ну, ты сама понимаешь, что я имею в виду... И ее сердечко не сдавит судорога, а голова не расколется на тысячу кусков — от боли, от обиды?.. Так вот, если все это случится, тогда, только тогда она вспомнит и почувствует, что она — еврейка... Не наше ли дело — уберечь ее? И чтоб не наши враги, а мы сами объяснили ей, кто она есть...
— Прости, папочка, — говорит Рая, и я чувствую, как трубка в ее руках накаляется и жжет ей пальцы, — прости, но у меня вторая линия...
— Да черт с ней, — говорю, — с твоей второй линией!.. — И продолжаю, но постепенно до меня доходит, что говорю я в пустую трубку...
Он усмехнулся, выдавил из себя усмешку, глаза его на какой-то миг стали круглыми, жалкими, растерянными. Он взял со стола ломтик сыра, пожевал.
— Хорошо бы сейчас чайку, — сказал он, дрогнув плечами.— Да погорячее. — Он поежился, как будто в спину ему ударил холодный ветер. — Вы не сердитесь, дорогой друг, что я вас так сегодня эксплуатирую?..
В доме было тихо, только старый холодильник зудел, как шмель, да с улицы по временам доносилось истеричное завывание эмердженси, мчащихся кому-то на помощь... Я согрел чайник, налил в чашку, стоявшую перед Ароном Григорьевичем, налил себе и довольно долго ждал продолжения рассказа. Арон Григорьевич потухшими глазами смотрел перед собой, на чашку, на ложечку, которой вяло размешивал сахар. Мне показалось, он устал и держится через силу, сейчас для него самая пора лечь, отдохнуть... Но я не успел ничего сказать, как взгляд его ожил, загорелся, снисходительно-лукавая усмешка изогнула губы и разлилась по лицу.
— Что было дальше?.. Не догадываетесь?.. Попробуйте угадать... Нет?.. А все просто, даже очень и очень просто... Ну?.. Хорошо, тогда слушайте...
То ли через месяц, то ли через два звонит мне Раечка, и голос у нее дрожит и рвется. «Папочка, — говорит она, — ты был прав... А я — дура, идиотка...» Оказывается, позвонила ей из Кельна эта фрау, мамаша Эрика, то есть уже не внучка даже, а дочь того самого фашиста, и то да сё, и какая Риточка славная и милая девочка, то есть «метхен»... Это я чушь говорю, не «метхен», конечно, а «гёрл» или как-то еще, фрау с Раечкой говорили по-английски... Так вот, какая она милая девочка и какой милый мальчик — ее сын... Но она, Раечка, должна понять, что если дело дойдет до брака, то это... А Эрик говорит об этом, да-да... То это может впоследствии отразиться на его карьере... О, нет, Германия — демократическая страна, прежние предрассудки никогда в нее не вернутся, с прошлым покончено... И однако — у них семья потомственных военных, и Эрику, возможно, предстоит продолжить эту линию, а военная среда консервативна, и она как мать тревожится за будущее сына... И надеется, очень и очень надеется, что она, Раечка, ее поймет, ведь евреи — такой умный народ... Умный трудолюбивый, с прочными семейными устоями, и если говорить о ней самой, то она была бы рада и счастлива...
И так далее, и так далее, и еще сорок бочек арестантов... Короче — еврейка!.. И прекрасно! А нам не подходит немец, да еще и внучок фашиста! И черт с вами со всеми, и с вашей Германией! Как только туда наши евреи едут, и не на экскурсию, а жить, жить... В голове не укладывается!.. — Арон Григорьевич швырнул в сердцах ложечку на стол, она подпрыгнула, описала дугу и упала на пол. Арон Григорьевич нагнулся, чтобы ее поднять, и когда вновь распрямил спину, лицо его было красным, кровь прихлынула к щекам, прилила к глазам в сеточке мелких розовых прожилок.
— Это урок! — говорю я Раечке. — Урок нам всем! Еще один урок! Мало их было в прошлом?.. Так вот — еще один: тебе, мне, а особенно Риточке... Космополитизм, ассимиляция!.. Вот вам космополитизм, вот вам ассимиляция!.. В прошлом веке евреи в Германии возомнили себя немцами и так старались, так старались, чтоб ничего еврейского в них не осталось!.. И наши, наши еврейчики — тоже старались вовсю!.. Что получилось?.. Так вот, — говорю я ей, — не хочешь, чтобы тебя унижали, чтобы тебе и твоим детям пришлось утирать с лица чужие плевки?.. Выходи замуж за еврея! Только так! — Арон Григорьевич поднял вверх палец, голос его был крепок, лицо свирепо. — Какая-то сучка, дочь фашиста, спустя пятьдесят лет после того, как я вот этой рукой (он протянул мне свою маленькую, с шишковатыми суставами пальцев руку) расписался на их проклятом рейхстаге, смеет говорить, что моя Риточка может испортить, видите ли, карьеру ее сыночку!.. А?.. Что вы на это скажете?..
Он был вне себя. Но я, хорошо понимая старика, возразил:
— Да, но парень-то этот, Эрик, здесь причем?..
— А притом, что все эти разговорчики о еврейском национализме, еврейском расизме — чистая провокация! Это не расизм, это самозащита! Еврей должен жениться на еврейке, еврейка должна выходить за еврея, а кто не еврей, но хочет, быть евреем, пусть проходит гиюр!
— Вы хотите, чтобы Эрик принял гиюр?
— А почему нет?.. Почему Гейне или Пастернаку можно принять христианство, а этот ваш Эрик не может пройти гиюр и стать евреем?..
Он поднялся, подошел к стеллажу и взял с полки толстый, одетый в кожу том — старое, конца прошлого века издание Библии, которым он очень дорожил.
— Вот, послушайте... — Он без труда нашел нужную страницу и торжественно, нараспев, смакуя каждое слово стал читать: «Когда введет тебя Господь, Бог твой, в землю, в которую ты идешь, чтобы овладеть ею, и изгонит от лица твоего многочисленные народы, Хеттеев, Гергесеев, Аморреев, Хананеев, Ферезеев, Евеев и Иевусеев, семь народов, которые многочисленнее и сильнее тебя...» — Арон Григорьевич поднял вверх палец. — «...Не вступай с ними в родство: дочери твоей не отдавай за сына его, и дочери его не бери за сына твоего...» Как вы думаете, почему? Ради чистоты крови?.. Отнюдь!.. — Он сверкнул в меня глазами и возвысил голос: «...Ибо они отвратят сынов твоих от Меня, чтобы служить иным богам»!.. Вот что сказано в Торе об ассимиляции, которую вы защищаете, молодой человек!