Страница 25 из 32
— Будучи врачом-психиатром, я глубоко изучил его, — сказал доктор. — Меня заинтересовала неврастения Саула. Все пережитые им кризисы отлично описаны. Я также диагностировал безумие Навуходоносора. Это два совершенно разных человеческих типа. Саул апатичен, а Навуходоносор легко возбудим.
— Пожалуйста, оставьте Навуходоносора в покое, — взмолился полковник.
— Я очень боюсь врачей-психиатров, — сказал майор Паркер. — Послушать их — так выходит, что все мы возбудимы, депрессивны, апатичны — в общем, сумасшедшие.
— А кого вы считаете сумасшедшим? — спросил доктор. — Утверждаю с полной уверенностью, что обнаружу у вас, у полковника, у Ореля решительно все признаки, которые я наблюдаю у обитателей сумасшедших домов.
— Хоу! — удивился полковник, явно шокированный.
— Говорю это вполне серьезно, сэр. Между Орелем, который, читая Толстого, забывает про войну, и кем-то из моих старых друзей, кто мнит себя Наполеоном или Магометом, существует различие только в степени выраженности признака, но не в его природе. Орель питается романами из-за болезненной потребности жить жизнью другого человека. А мои пациенты свою жалкую участь мысленно подменяют судьбой какого-нибудь великого человека, чью историю они где-то прочитали и кому завидуют… О, я заранее предвижу ваши возражения, Орель. Что, мол, когда вы со всей живостью своего воображения грезите о любовных чувствах князя Болконского, то вы все-таки помните, что вы — переводчик Орель, прикомандированный к полку шотландских хайлендеров, в то время как женщина, возомнившая себя королевой Елизаветой, когда она моет пол в моем кабинете, не сознает, что в действительности она просто какая-нибудь миссис Джонс — поденщица из Хаммерсмита или другой провинциальной дыры. Однако бессвязность мыслей нельзя считать исключительной монополией сумасшедших: все главные идеи здорового человека суть иррациональные конструкции, которые худо ли, хорошо ли, но помогают объяснить его потаенные чувства.
— Паркер, — сказал полковник, — вы не знаете, как можно заставить нашего доктора замолчать?
— Знаю, сэр: при помощи ручной гранаты номер пять, — сказал майор.
Но доктор невозмутимо продолжал:
— Помню среди прочих моих пациентов одного помещика. В течение первой половины своей жизни он был образцом набожности. И вдруг стал атеистом, причем обосновывал это самыми убедительными дедуктивными доводами и с большой эрудированностью комментировал библейские тексты. Однако единственной и истинной причиной его внезапного преображения было бегство жены с каким-то сельским священником… Простите, падре! Надеюсь, вы не рассердились на меня?
— Мне рассердиться на вас?!.. Да я уже давным-давно вообще вас не слушаю, — сказал падре, успевший разложить пасьянс.
— И точно так же, — продолжал доктор, обращаясь к покорно слушавшему его Орелю, — человек, чересчур тонкий для общественного класса, в чьей среде он по воле случая появился на свет Божий, поначалу просто завистлив и несчастлив. Движимый этими чувствами, он со временем начинает злобно критиковать пороки общества, видя именно в них причину своих невзгод и озлобленности. Ницше был гениален, ибо страдал манией преследования. Карл Маркс также был опасным в этом плане. Но лишь тогда, когда чувства недовольства разделяются уже целым классом или целой нацией, страстный теоретик становится пророком или героем. Но если этот же человек заявит, что он предпочел бы родиться императором, то его посадят за решетку.
— Отсюда мораль: сажайте за решетку всех теоретиков, — сказал майор.
— А заодно и нашего доктора, — добавил полковник.
— Нет, не всех, — возразил доктор. — В этом смысле давайте следовать примеру наших древних предков. Все примитивные народы считали, что, если человек сошел с ума, значит, в него вселился демон. Когда бессвязные речи сумасшедшего более или менее совпадают с моральными предрассудками данной эпохи, то этот демон хорош, а одержимый им человек — святой. В противном же случае демон плох, а человека надлежит прикончить. В зависимости от места, времени и уровня медицины предсказательницу либо превозносят как жрицу, либо окатывают ведром холодной воды как истеричку. Несчетному количеству буйно помешанных удалось избежать палаты для умалишенных только благодаря войнам, на фоне которых именно их безумие делало из них в глазах людей героев. И во всех парламентах мира есть по крайней мере пять или шесть явно сумасшедших депутатов, причем как раз это безумие заставляет их сограждан восхищаться ими.
— Лучше скажите, пятьсот или шестьсот, — поправил его майор Паркер, — и это будут первые разумные слова из всего, что вы наговорили в этот вечер.
— Верно, — сказал доктор, — ибо в этом пункте мое безумие согласуется с вашим.
— Доктор, — сказал полковник, — ведь вы владеете искусством гипноза, не так ли? Мне хотелось бы, чтобы вы хоть немного успокоили вашего сержанта-санитара. У него так расшатаны нервы, что едва я заговариваю с ним, как он тут же начинает дрожать и немеет. Честное слово, мне кажется, я его чем-то терроризирую. Поэтому будьте хорошим человеком и подумайте, чем бы вы могли ему помочь.
Наутро доктор О’Грэйди вызвал к себе в палатку сержанта Фрешуотера и завел с ним дружеский разговор.
Фрешуотер, тощий альбинос с тяжелым и глуповатым взглядом, признался, что при приближении полковника на него находит столбняк.
— Ладно, друг мой, — сказал доктор, — от этого мы вас вылечим в пять минут… Присядьте вот туда.
Он сделал несколько характерных движений руками, как бы создавая атмосферу, благоприятную для гипноза. Затем проговорил:
— Вы больше не боитесь полковника… Вы знаете, что он такой же человек, как вы и я… Вам даже кажется забавным разговаривать с ним… Когда он вас расспрашивает, вы в упор разглядываете его лицо… Его усы с левой стороны всегда подстрижены чуть покороче, чем с правой…
В течение добрых пятнадцати минут доктор продолжал расписывать грубые черты и разные причуды, привычки полковника, после чего отправил сержанта восвояси, предварительно заявив ему, что он исцелен и сможет убедиться в этом при первой же встрече со своим начальником.
Несколько часов спустя полковник Брэмбл, следуя по узкому дощатому настилу, переброшенному через поле в офицерскую столовую, на ленч, встретил сержанта-санитара. Фрешуотер посторонился, отдал честь и тихонько засмеялся.
— Что это вас разбирает, сержант? — удивленно спросил полковник.
— О, сэр! — ответил Фрешуотер и громко расхохотался. — Ну я прямо не могу не смеяться, глядя на вас: до чего же у вас смешная голова!
Полковник несколькими хорошо подобранными словами в пух и прах разбил все ученые доводы доктора. Потом, придя в столовую и усевшись перед тарелкой с консервированным омаром, весьма комплиментарно отозвался о чудодейственных лечебных методах О’Грэйди.
— Я никогда не видел, — вдруг вспомнил падре, — столь же глупых, столь же зловредных, столь же дурно пахнущих и столь же туманных созданий, как английские врачи.
— Вся медицина, — сказал майор Паркер, — довольно старая комедия, но почему-то она никому не надоедает… Доктор, будьте раз в жизни откровенны: разве вы знаете хоть чуточку больше, чем мы, про болезни и их лечение?
— Так его, так его! Хоть слегка ударьте по его религии. На мою он нападает достаточно часто, — сказал падре.
— Когда я был в Индии, — сказал полковник, — один старый армейский лекарь указал мне средство от всех болезней, и оно действительно всегда помогало мне: при учащенном сердцебиении — большой стакан виски; при бессоннице — три или четыре бокала портвейна после обеда; при несварении желудка — по бутылке сухого шампанского при каждой трапезе. А если самочувствие хорошее — просто виски с содовой.
— Это замечательно, сэр, — сказал Орель. — До войны я пил чистую воду и вечно хворал. Но с тех пор, как я с вами и приспособился к виски, я чувствую себя значительно лучше.
— А как же иначе! — сказал полковник. — Был у меня друг, майор по фамилии Фэзерстоунхау. Так у него годам этак к сорока вдруг начались обмороки. Он обратился к врачу, и тот заявил ему, что это от употребления виски, и посоветовал некоторое время попытаться пить только молоко… И что бы вы подумали — через десять дней майор умер…