Семейный круг

а)  Эдмон Ольман.Он представился мне, сказав, что его отец знаком кое с кем из нашей местности: с Кенэ, Леклерами и т. д. Он сын крупного нансийского банкира. „Огромное состояние!“ — почтительно говорит о нем госпожа Вижоля. Отец его хочет, чтобы сын жил по-студенчески, очень просто. Юноша застенчивый, худой, подслеповатый, но не лишен изящества (чем-то напоминает Жака, но черты лица похуже). Чуточку франтоват. Серые гетры. Модные жилеты. Но не суди худо. По вечерам он заходит ко мне поболтать. Некая тетя Фанни шлет ему из Нанси чудесные посылки — макароны и прочую земную снедь. Ольман (как и Жак) изучает право и политнауки;

б)  Пьер Менико.Готовится на лиценциата, живет на стипендию. По словам Ольмана, он из Перигора, сын податного инспектора. Галстук бантом. Помятый воротничок. Отросшие вихры, потому что нет денег на парикмахера. Бычок с могучей грудью. Ольман уверяет, будто он необыкновенно умен. До сих пор еще не удостоил меня разговором. Он сказал Ольману, что я, вероятно, из разряда студентов-дилетантов. Меня это задело. Хотелось бы с ним познакомиться.

4. Отношения с Жерменой.Умопомрачительно сердечные. Ты была права. Ей так хочется верить в свою добродетельность, что она искренне забывает или отстраняет все, что может повредить тому идеальному, трогательному представлению, какое у нее составилось о самой себе. Утром я получила от нее письмо, в котором говорится: „Я рада, что ты счастлива. Я — козел отпущения, я уже не надеюсь на счастье, и если бы мне не надо было жить ради вас троих, единственное, чего мне хотелось бы, — это умереть. Сюзанна разговаривает со мною все тем же язвительным, колючим тоном, и меня это крайне огорчает. Мне кажется, ей полезно было бы пожить год вне семьи, тогда она стала бы больше ценить любовь родных и поняла бы, что в обращении с окружающими надо быть более уживчивой и мягкой“. Хорошо бы тебе поймать ее на слове и попроситься в Англию, в какую-нибудь семью или в школу. Там ты будешь свободнее и усовершенствуешь произношение.

5. Париж.Аллеи Люксембургского сада, своды темных деревьев. Их величественные кроны уходят в парижский туман, розовато-серый оттенок которого чарует меня. Парижские дома, такие своеобразные, такие типичные для девятнадцатого века. Синие черепичные крыши на фоне тяжелых дождевых туч. Колокольчики Св. Сульпиция, особенно впечатляющие своей округлостью по сравнению с острыми очертаниями нашего Руана. Деревья бульваров под дождем. Тротуары, блестящие, как мокрый пляж Безеваля. Книжные магазины, длинные, словно пароходы. Куда-то торопящиеся девушки с сумкой под мышкой. Молодые люди с непокрытой головой или в беретах. Парижская суета. Свистки полицейских. Поток машин. Звонки трамваев.

Я счастлива!

Дениза».

В письме, которое Пьер Менико в тот же день отправил своему другу Ренэ Тошпору, в Бордо, содержалась такая фраза: «Здесь есть девушка, стриженая, очень красивая; я влюблен в нее. Я не сказал ей еще ни одного слова. Здесь, в пансионе, я стал романтиком; сожалею, но это так. Я строю нелепейшие планы: проникнуть ночью к ней в комнату и изумить ее своим красноречием. Беда в том, что это увлечение привязывает меня к пансиону Вижоля, а он мне не по карману. Я купил несколько книг, уплатил хозяйке за месяц и остался всего-навсего с двумя франками десятью сантимами. Ну что ж, если вздумается сходить в „Старую Голубятню“ [27]или на концерт, займу у Ольмана. Черноволосую девушку зовут Дениза Эрпен».

II

Однажды Ольман привел Менико к Денизе, и они вскоре подружились. Бунтарски настроенная (но, как то свойственно женщинам, скорее по велению сердца, чем разума), она восприняла от этого угрюмого и блестящего юноши определенные политические воззрения, законченную доктрину.

В то время многие молодые люди были разочарованы в результатах войны. Победа пробудила надежды. Лучшие из молодежи верили, что она преобразит мир. Оказавшись хозяевами положения, победители перестроят его на основе справедливости. Лига Наций возглавляемая Вильсоном, пророком и учителем, даст человечеству вечный мир. Германия, став республикой, отказавшись от заблуждений, превратится в друга Франции и духовно дополнит ее. Американские методы позволят обеспечить благоденствие бедняков путем изобилия, а не революции. В течение нескольких месяцев рабочая и буржуазная молодежь была объединена общим чувством благоговения перед героями.

Последующее разочарование оказалось тем глубже, чем радужнее были надежды. Те, что воевали, не оказались у власти. Корысть и невежество рыли между классами новые окопы. Мероприятия, которые должны были заложить основы счастья, подготавливали смуту и безработицу. Франция правая и Франция левая противостояли друг другу, преисполненные вражды. Небольшая группа студентов-социалистов, несмотря на всесильную оппозицию, устраивала собрания в честь Вильсона, потом в память Жореса. В эту группу входил и Пьер Менико. Любопытно, что из чувства дружбы за ним следовал и Эдмон Ольман, сын банкира, юноша тихого нрава. Они возвращались с этих сборищ с разорванной одеждой, причем Менико, хорошему игроку в регби, не раз приходилось бросаться в самую гущу схватки, чтобы спасти фетровую шляпу товарища.

Дениза стала неразлучна с этими молодыми людьми и вместе с ними посещала политические собрания. Она приближалась к тому возрасту, когда на смену пессимистическому отрицанию юности приходит восторженное утверждение. Для нее были важны не столько правота защищаемых принципов, сколько пыл и задор их защитников. Как ни ценил Менико Денизу, он все же неохотно брал ее с собою в рабочие кварталы. В таком окружении она смущалась, ей было там явно не по себе. «Не рассматривайте так присутствующих, — говорил он ей вполголоса. — Вы говорите, что любите их, а не умеете стать с ними на равную ногу. Вы их слишком разглядываете. Будьте проще».

Понемногу она усвоила привычку занимать место где-нибудь в самом дальнем уголке зала и сидеть там не шевелясь. Менико, как и Ольман, был преисполнен к ней глубокого уважения. Они долго не решались брать ее с собою по вечерам в монпарнасские кафе. Но в конце концов они привыкли обращаться с ней как с товарищем. Эта целомудренная дружба нравилась ей. Об ее отношениях с Жаком, отношениях совсем иных, оба они почти ничего не знали.

Каждый день, часов в пять, она из библиотеки отправлялась к Жаку. Она доставала ключ, висевший над притолокой, отпирала дверь, зажигала спиртовку, и немного погодя из коридора до нее доносились его шаги. Он входил, держа в руках коробку с пирожными, с ее любимой «картошкой», благоухавшей вином и шоколадом. Если коробка попадала под дождь, а пирожные оказывались полузамерзшими, Жак долго держал ее над спиртовкой, чтобы согреть. Они пили чай, потом ложились. По воскресеньям Дениза приходила к полудню; они завтракали в каком-нибудь дешевом ресторане, а летом — у виноторговца, за столиком, вынесенным на тротуар и отгороженным лавровыми деревцами в кадках. Потом они отправлялись в театр или на концерт или же, если ничто не привлекало их, возвращались на улицу д’Асс а.

Первый год они были очень счастливы. Свобода, молодость, любовь — все казалось им упоительным. С началом учебных занятий, осенью 1920 года, их дружба стала омрачаться ссорами. Жак считал, что влияние Менико «портит» Денизу. Слово «портит» он произносил со злобой. А Дениза утверждала, что Жак становится «мещанином», страдает «светскими предрассудками». Он каждый вечер обедал у своего дяди-адвоката, и часто бывал у Тианжей, людей, принимавших по определенным дням, с которыми он познакомился в Нормандии (Элен де Тианж была одной из сестер Паскаль-Буше). Медицину он оставил и теперь изучал только право, не особенно утруждая себя. Будучи беспристрастной, Дениза понимала, что Жак не столь умен, как Менико, но он по-прежнему нравился ей. Она любила бродить с ним по Парижу в воскресные дни, когда улицы пустынны, магазины закрыты, и рассказывать, словно в супружеской беседе, о том, как она провела время в его отсутствие.