Тарантул

Когда запечатывал конверт, за окном, выходящим на платную автомобильную стоянку, ударил тугой и характерный хлопок взрыва. По стеклянному полотну побежала нервная окровавленная волна. Немногочисленные пассажиры и буфетчицы, бросившие принимать засрацких цыплят, устремились к окну. С удовольствием и азартом кричали: подорвали-подорвали!.. Не-не, глянь-глянь!.. Подорвали, ха!.. Красота-то какая!..

Я поднялся из-за столика — так и не выпил кофе: в чашке плавал мерцающий сгусток, похожий на агатовую мертвую кровь скурлатая.

Мог не смотреть в промороженную ночь, прекрасно зная, что произошло, но решил бросить взгляд, чтобы быть уверенным до конца. Разорванная коробка «тойоты» корчилась в огненном вихре беспощадного и коварного взрыва.

Спасибо, Чеченец, сказал я, ты оказался прав: в этом пламени должны были погибнуть мы. По уразумению женщины, называющей себя человеческими именами. Ей не повезло и вместо того, чтобы сейчас быть вдавливаемой от перегрузок в кресло самолета, уносящегося в райские кущи Полинезии, она горит в адовом огне возмездия. Вместе с пластиковой пустышкой в пятьсот миллионов вечнозеленых, как кипарисы, долларов.

Повинюсь, была мысль взять пластик и отправить в подарок Ю, да вовремя одумался: нельзя. Лучшим подарком для неё буду я, выгуливающий кошку и бело-бурого медведя на зеленой лужайке под горячим, как блин, солнышком.

Потом выбрался под метущуюся от теплого южного ветра слякоть, над которой висел натужный вой невидимых чудовищ, тщетно пытающихся взлететь в непроницаемое азиатское небо. Горластый таксист, чуя за версту клиента, заорал сиплым пропитым басом:

— Куда, командир?!

— В Город, — ответил. И промолчал: Бессмертных.

Я возвращался в свой городишко, прозябающий на краю света. Там проживали прекрасные люди с оптимистической верой в свое высшее волшебное предназначение, но среди них были те, кто подлежал физическому уничтожению. Они не имели права на жизнь в солнечной системе, они своим тошнотворным присутствием разрушали мир, сотканный из сонного рассвета и тумана, из первого снега и первой любви, из смеха и плача детей, из тишины, крадущейся косматым зверем кромкой вечернего леса, и шума морских волн, набегающих на песок, подсвеченный пурпурным небесным лотосом.

Возможно, не имею право на столь возвышенные речи, но позволю себе малую толику благодушия и любви. Убийцам и смертникам присуща сентиментальность. Тем более был един в двух лицах.

Я ехал на свою войну и знал, что выжить в ней нет никаких шансов. Был обречен, равно как и Чеченец, что давало нам преимущество над врагом. Уверен, нашего возвращения никто не ждал, считая, что мудреные и подлые происки счастливой обладательницы кредитной карточки благополучно разрешилась. В чем я не буду торопиться разубеждать противную сторону.

Болтанка в холодном такси действовала на меня бодряще. Я понял, что без предварительной подготовки лезть в спецзону «А» с дамасским дедовским клинком бессмысленно. Нужно время, чтобы до конца проанализировать ситуацию. На дачу и квартиру нельзя. К маме нельзя. К Антонио тоже. Куда?

— Куда, командир? — угадал таксист.

— У вокзальчика, через переезд, — ответил, обратив внимание на светящуюся луковицу привокзальных часов: двенадцатый час.

— Ну и дыра, — сказал таксист. — Неужто тута люди живут?

— Еще как живут, — проговорил я. — Процветают.

— Это мы щас все так процветаем, — хекнул водило. — Как в том анекдоте: Винни-Пух полез на дерево за медком, да сорвался. Подбегает Пятачок: Винни, тебе плохо? Тот: Мне плохо? Мне плохо? Мне пи… дец!

Я согласился — это емкое и колоритное родное словечко точно определяет суть нынешнего положения всех нас. И от этого факта не скроешься под мишурой разглагольствований о правах и свободах человека. Надо сначала его накормить от пуза, а уже потом обещать небо без клеточки.

У слободских домиков, уже погруженных в сон, такси остановилось. Пять сотенок с мордатеньким политическим деятелем чужой страны привели водителя в хорошее расположение духа; осклабившись, как американский работяга победе любимой бейсбольной команде, он пожелал мне:

— Удачи тебе, командир. Не падай с дерева.

— Спасибо.

Когда остался один на дороге, расквашенной мокрым снегом, потрусил вдоль заборов. Вода чавкала под ногами, словно бежал по болоту.

Может быть, поступал неправильно, но иного выхода не было. Я вспомнил девочку со странным именем Виолетта. Когда мы пили чай ночью на моей кухне, она пригласила меня в гости. В любой час дня и ночи.

— А папа с мамой? — удивился.

— Они уехали на заработки в Польшу, там у нас родственники, ответила, — я с бабулькой живу.

— Ой, я бабулек боюсь, они могут так огреть шваброй или половником.

— Не, она добрая, ласкает только оглоблей, — смеялась конопатая девчонка.

— Тогда прийду, — пообещал.

И вот решил сдержать свое слово. Домик был похож на теремок с островерхой крышей. В окне теплился свет — бабулька готовила оглоблю для ночного гостя? Я тук-тукнул по стеклу, покрытому крупными янтарными каплями. В светелке мелькнула быстрая тень — и дощатая дверь открылась.

— Алеша, — проговорила девушка, не удивляясь. — А я тебя жду.

— Как соловей лета, — проговорил я, заступая в незнакомый мир. Прости, что так поздно.

— А я не сплю, — провела в комнату, на столе были разложены учебники. — Я на заочном, медицинском…

— Молодец, — глянул в открытую книгу. — Брр, человек в разрезе, лиловый какой, жуть! Не страшно?

— Привыкаешь, Алеша, — была не по возрасту домовита и спокойна. — Я сейчас приготовлю ужин, — и ушла.

Она права, эта девочка. Привыкаешь. Ко всему привыкаешь. Особенно к этой убогой, затхлой и мучительной жизни. И кажется, что нет ничего милее, кроме нее.

А мы все лишь клетка в огромном и неведомом мироздании. Страх смерти пугает и мало желающих переступить через порог, где начинается другая жизнь. Однако она есть, эта прочая жизнь, иначе тогда наше страдальческое пребывание здесь не имеет никакого смысла. Никакого смысла. Бессмыслица.

— Алеша, — заглядывает в комнату Летта, — иди кушать.

— Иду, — и вдруг ловлю себя на мысли, что э т о все уже было. Ей-Богу было, и эта полутемная комнатка, и тяжелая мглистая ночь, и запах жареной картошки, и я, поднимающийся из-за стола, и эта девушка в конопушках. Извини, — чешу затылок, как крестьянский холоп Алексашка сын Николашки-книжника, что из местечка Иваново-Ветрово. — А мы с тобой, паночка, не сходились. В другой жизни?

— Было дело, как сейчас помню, — то ли шутила, то ли нет, смотрела открыто и весело. — Садись и ешь. Голодный, я знаю.

— Откуда знаешь?

— А у меня сердце-вещун, — засмеялась.

— Летта, я серьезно.

— И я тоже, — посмотрела на меня спокойным и все понимающим взглядом любви. — Ешь, а я пойду, постелю нам…

— Нам? — подавился картофельными прожаренными лепестками. Чер-р-рт!.. — И, совсем заклинившись, задал совершенно идиотский вопрос. А бабулька-то где?

Девушка засмеялась: не упоминай нечистого — прийдет, а что касается бабушки, то она уже почивает, старенькая. Потом дополнила:

— Я хочу от тебя сына, — и ушла.

А что же я? Остался сидеть на кухоньке дурак дураком, машинально жевал картошку и думал о том, что, вероятно, в этой невозмутимой и уверенной простоте и есть главный смысл нашего бытия. Не звать без нужды лукавого, любить тех, кто дал тебе жизнь, и желать родить себе продолжение свое.

Да, вот заковыка: мной уже приобретен билет на полет в туннели смерти. И ничто, и никто не сможет заставить меня разорвать его, как лист бумаги, на котором кровью уже составлена опись нашей жизни.

Об этом я и признался Летте, когда она вернулась на кухню. Ты знаешь, сказал, а я ведь уезжаю завтра вечером. Далеко-далеко и, боюсь, уже не вернусь. Далеко-далеко, переспросила, мыла тарелку. Да, и прошу не говорить маме. О ком, о нашем сыне?

— Летта, — засмеялся, посадив её себе на колени, — ты как дева-Мария хочешь понести из воздуха.