Тарантул

— Нет, я хочу от тебя, Алеша, — смотрела внимательным и просветленным взглядом. — И назову сына Алешей, ты не против?

— Спасибо, — и пошутил. — А если будет дочь?

— Я её назову Ю.

Потом была ночь. И я знал, что это моя предпоследняя ночь. Так сложились обстоятельства. И здесь никто не виноват. Как можно обвинять лунный свет за то, что он светит, да не греет. Море за то, что оно соленое как суп. А людей за то, что они такие.

Про меня и Ю все рассказала мама. Ох, мама-мама… И девочка Летта знала обо мне все. По-моему, даже в какую поездку я скоро отправляюсь.

Запах её тела напоминал запах летнего скошенного луга и тихой реки, петляющей в прогретых вечных берегах. Потом в этом запах вторгся кисловатый и знакомый мне — запах крови и моря.

— Что это? — успел спросить.

— Дурачок, ты мой первый и единственный, — и затянула меня, как штормовая океанская волна бесстрашного пловца.

Не помню, когда уснул и спал спокойным, без сновидений сном. Потом проснулся, будто от толчка. Девушка и мой сын в ней спали калачиком. Я укрыл их ватным стареньким одеялом и пошлепал на кухню пить воду. Там за столом, где я раньше сидел, находился… Сашка Серов, зябко кутающийся в серебристую фольгу.

— Привет, Леха, — проговорил он. — Холодно у вас тут.

— Тепло, Саныч, — пожал плечами. — Наверно, промерз в этом проклятом озерце… на всю оставшуюся жизнь… Зачем ты это сделал?

— Что именно?

— Ушел от нас.

— Алеха, я же говорил: времена такие… Нет поэтам места под солнцем… Зачем тогда жить в этой жизни?

— Есть другая, Сашка?

— Есть, Алеха. Есть, это нельзя объяснить словами. Даже мой красный слог бессилен — скажу одно: там никто никого не убивает, там нет боли и крови, нет печали и страха. Там все другое.

— Рай?

— Это не рай, Алешка, это другая жизнь. Другая вечность, где нет этих коконов, — передернул плечами и фольга издала отвратительный металлический звук. — Там есть счастливые дети… Кстати, хочу тебя поблагодарить за помощь Антонио и сыну.

— Ты о чем? — удивился я.

— Ты Ваньку видел?

— Видел… — И наконец понял. — Твой сын?.. Ах ты, сукин кот!.. Как же так, Саныч?.. Погоди-погоди… А как же дальнобойщик?

— А ты его видел?

— Не-е-ет.

— Какие могут быть вопросы?

— Тогда почему ушел?

— Алеха, у тебя здесь своя война, у меня своя… была… — И вспомнил. — Почему я здесь?

— Почему?

— Помочь хочу… по силе своих возможностей… как ты пытался мне помочь… на озере… Помнишь?

— Мне бы не помнить?

— Добрый мой совет — вспомни мою веселую свадебку с Анджелой, которая так и не состоялась.

— Было смешно, — согласился. — Я тогда так ужрался шампанским.

— А некоторым было не до смеха.

— Ты про Анджелу?

— Она — пустое, ты её не трогай. Подумай кому этот, прости, альянс, мог принести выгоду?

— Что? Неужто папа жениха и папа невесты?

— Конечно. Тогда вся эта «А» сколачивалось…

— «А» — Анджела — ну, разумеется?! — вскричал я. — Все так просто.

— Проникнуть туда невозможно, — предупредил Сашка. — Но Чеченец тебе поможет… Ты его слушайся и помни, что только кислород может истребить всю эту смердящую клоаку.

— Кислород? — переспросил я. — Какой кислород?

— Чеченец знает, ты положись на него, — повторил мой друг. — И последнее: загляни в старый клоповник.

— Куда?

— В мою квартирку.

— И что там?

— Кто, а больше сказать не могу, извини, — развел руками и с его плеч… фольга… с металлическим боем…

И я проснулся. За пасмурным утренним окном по-прежнему сутяжничала погода. Громыхнуло из кухни — Летты рядом не было, от неё остался лишь вмятый отпечаток на постели. Я хотел пойти проверить, что за громкие дела свершаются без меня, но явилась она, девочка из лета.

— Ой, прости, пожалуйста, Леша, — присела, виноватая. — Там бабулька заладилась с оладушками… Ты любишь оладушки?

— Обожаю. И тебя тоже, — хотел притянуть к себе.

— Нет-нет, Алешенька, пора на дежурство.

— Какое дежурство? — притворно возмутился. — У брюхатой на седьмом… часу.

— Алеша! — чмокнула в щеку. — Пошли лучше познакомлю с бабушкой.

— И она меня огреет сковородой?

— А зачем её утруждать, — смеялась. — Я могу сама.

Бабушка Аннушка Петровна оказалась маленькой и сухенькой, похожей на доброго лесовичка. Я был представлен как жених. Лопая горячие оладушки, делал страшные глаза: меня без меня женили?

Потом пришло время Летте уходить. Ты когда уезжаешь, спросила. Я ответил: ближе к вечеру. Как жаль, что у нас так много работы, вздохнула. Еще будет больше, успокоил её. Ты береги себя, Алеша. А ты себя и его, Летта. Хорошо. Хорошо. Прощай. Прощай.

И она ушла, эта странная, бесстрашная и верная новая женщина. В окно видел, как она скользит по мокрой наледи, как оглядывается у калитки, как отмахивает легкой рукой: пока-пока!.. И все ушла, оставив запах лета и надежды на лучшее.

Конечно, я мог остаться в этом хлебосольном теремочке и жить, и любить, и растить своих детей. И таких, как я, тысячи и тысячи, миллионы и миллионы. Но дело в том, что не дают, ни жить, ни любить, ни растить детей. Такое впечатление, что существует заговор скурлатаев, цель которых одна: сделать из великой и самой богатой по природным ресурсам страны полуколониальную глухомань с ядерными стратегическими ракетами, но бананы на каждом углу ещё не есть свобода и независимость для «дорогих россиян». Есть ещё такое понятие как национальная гордость. А жить в колонии… Простите-простите…

Да, и не хочу я, чтобы мой сын Алешка или моя дочь Ю, если им суждено выклюнуться в этот мир, плясали под мотивчик модной песенки вокруг новогодней елочке, припорошенной смертоносным наркотическим снежком.

Между тем бабушка Аннушка Петровна, узрев мужицкую силу, решила использовать её в мирных целях для хозяйственных нужд. Я наколол в сараюшке дров на три зимы вперед, очистил дворик от снежной окрошки, маскируясь плащ-палаткой под дачника, заполнил бочку в сенцах водой. И в конце концов понял, что пора бежать из терем-теремка без оглядки. Шучу, конечно, однако вжимать гашетку и курок боевого оружия куда проще.

Потом был прекрасный обед: борщок с бараниной, пирожок с грибами и фруктовый кисель. Кушай-кушай, сынок, наговаривала Аннушка Петровна. Тебе надобны силенки для жизни… Хучь, что это за еда-пища. Во-о-на я в обкомской столовки… Ой, чегось токо тама не было… Почки в мадере, московская соляночка с осетринкой… Скобленочка на сковородочке… Телятинка с салатом… Семга высокая — из волжьих… поросеночек холодный… Коммунизьм, сыночек… Коммунизм, соглашался, для некоторых членов общества. Вы бы, бабушка, отдохнули… Отдохну-отдохну, и ты тож… Намаялся небось. Спасибо тебе. И вам спасибо, без поросеночка холодного, но как в коммунизме… Ой, бедовый хлопчик, смеялась Аннушка Петровна.

Вернувшись в комнатку Летты, плюхнулся на кровать, застланную стеганным ватным одеяльцем. Уставился на бревенчатый потолок. Вот и все. Через два часа в поход. Куда и зачем? Нужна ли моя жертва этому миру? Остаться и забыться, и делать вид, как все, что ничего страшного не происходит. Развести руками: такие времена, я один — я ничего не могу. Как тут не вспомнить сценку, когда мы топали по школьным подмосткам всем классом и орали: я один — я ничего не могу! Я один! Я ничего не могу! Я! Один! Я! Ничего! Не могу!

Ненависть и страх пропитали наши души и дома, наши дороги и поля, наши реки и небо, нашу веру и надежду, наших будущих детей.

Великие картавящие сморчки знали, что делают: дали народу право на убийство себе подобных только за то, что кто-то имеет свои идеалы и убеждения, кто хочет жить в согласии с самим с собой. Нет, сказал вождь мирового пролетариата, который в свои последние дни от слабоумия пожирал свои же экскременты: необходима «очистка земли российской от всяких вредных насекомых от блох — жуликов, от клопов — богатых и прочее, и прочее». И призвал придумывать комбинации разных средств: от чистки сортиров до расстрела на месте одно из десяти виновных в тунеядстве. И народец охотно отозвался на эти безумные призывы, и полилась кровушка…